Неверная
Шрифт:
Цифры были для меня загадкой. Я была такой отсталой. Только в Найроби, в десять лет, я узнала о том, как считают время: минуты, часы, годы. В Саудовской Аравии действовал исламский лунный календарь, а в Эфиопии – старинный солнечный. Поэтому один и тот же год в Саудовской Аравии записывался как 1399, в Эфиопии – 1972, а в Кении и в остальном мире – 1980. В Эфиопии даже часы были другими: восход назывался первым часом, а полдень – шестым. (Даже в Кении люди использовали две системы наименования времени – английскую и суахили.) Месяцы, дни везде воспринимались по-разному. Только в начальной школе Джуджа Роуд я начала понимать, что люди имеют в виду, когда называют какую-то дату или час. Бабушка никогда не учила нас
Когда я научилась читать по-английски, я открыла для себя школьную библиотеку. Если мы хорошо вели себя, нам разрешали брать книги на дом. Помню сборники сказок братьев Гримм и Ганса Христиана Андерсена. Но самыми соблазнительными были потрепанные книжки в мягкой обложке, которыми обменивались одноклассницы. Мы с Хавейей делились ими друг с другом, прятали за учебниками, а потом зачитывались по ночам повестями о гордой и бесстрашной Нэнси Дрю, Великолепной пятерке… Эти истории о свободе, приключениях, равенстве между мальчиками и девочками, о доверии и дружбе были совсем не похожи на мрачные бабушкины сказки, учившие нас подозрительности и осторожности. Повести были интересными, правдоподобными и западали в душу глубже, чем старинные легенды клана.
Иногда после школы мы с Хавейей успевали забежать на площадь Джуджа Роуд, где стоял индийский магазинчик, в котором продавались мороженое, учебники, шариковые ручки и пан – пряная кокосовая смесь, от которой губы становились красными. Но чаще всего мама запирала нас дома. Они с бабушкой по-прежнему были не в восторге от того, что мы ходим в школу: они отвергали все кенийское и не хотели, чтобы мы чему-то учились у местных жителей. Но мы, как губка, впитывали все, что видели и слышали.
Однажды я рассказала маме о том, что люди высадились на Луну, а мама ответила, что это глупости. «Христиане такие легковерные. Они могли взлететь на самолете на гору и вообразить, что оказались на Луне». А когда я пришла из школы и сообщила, что люди произошли от обезьян, мама сказала: «Все, пора заканчивать с учебой. Может быть, от обезьян произошли кенийцы, но не мусульмане».
И все же мы продолжали ходить в школу. Папа напугал маму проклятием, а она уже однажды сбежала от мужа, и теперь не хотела вновь оказаться под угрозой вечной кары.
Когда отец вернулся из Эфиопии, они с мамой стали постоянно ругаться. Мама пыталась призвать на помощь уважаемых членов клана, чтобы они уговорили Абеха уделять больше внимания жене и детям. Но, конечно, никто не стал оспаривать решения Хирси Магана, касающиеся его семейной жизни. Тогда мама перестала есть и заболела. Она лежала и стонала, что скоро умрет. Абех отвез ее в больницу, где у нее обнаружили анемию и прописали витамины.
Через несколько месяцев отец нашел для нас новый, просторный дом на улице Рэйскурс-роуд в районе Кариокор. Но мама вообще не желала жить в Кении, она хотела, чтобы мы вернулись в Мекку.
Не знаю, по какому поводу была их последняя ссора, – я услышала только последние слова. Папа снова собирался в аэропорт. Мама сказала ему: «Если ты уедешь сейчас – не возвращайся больше».
Он и не возвращался. Очень долго.
Мы переехали в новый дом уже без Абеха. Поначалу он иногда звонил нашему соседу, Джинни Бокору, бизнесмену из субклана Осман Махамуд, присматривавшему за нами. Сосед посылал кого-нибудь к нам, чтобы сказать, что отец перезвонит через час, и тогда мы неслись к нему в дом и ждали в гостиной. Еще Абех присылал нам письма, написанные его любимыми затейливыми османскими знаками, но мы уже не понимали их. Однажды я набралась смелости и написала отцу об этом по-английски. С тех пор письма от папы стали приходить все реже и реже, а потом и вовсе прекратились.
Настали трудные времена. Каждый месяц мама шла
Она никогда не говорила нам, что папа не вернется, но часто, просыпаясь посреди ночи, я слышала, как она плачет. Однажды ночью я подошла к ней и коснулась ладонью ее щеки. Мама стала кричать на меня за то, что я подкралась к ней, ударила и велела отправляться в кровать. После этого я просто прижималась к двери, слушала и всей душой хотела ей как-то помочь.
С годами мы перестали притворяться друг перед другом, что верим в возвращение отца.
Спустя год после нашего переезда в Найроби Махад получил место в одной из лучших средних школ Кении. Мужской Центр Старехе был замечательным учебным заведением, которое ежегодно выделяло несколько бесплатных мест беспризорникам и детям, чьи родители не могли оплатить учебу. Школа принимала всего две сотни детей в год. Махад попал туда, потому что после года обучения английскому он получил за экзамен одни из самых высоких баллов во всей Кении. Когда мама узнала о его зачислении, она впервые за долгое время просияла от радости. Махад горделиво прохаживался по улице в новой форме, а мы шли рядом, греясь в лучах его славы. Все дети в округе хотели попасть в Старехе, но больше никому не удалось туда поступить.
Директор школы, мистер Гриффин, был воплощением великодушной власти, а его заведение – настоящим раем для ребят, со спортивными кружками и библиотекой. Но Махаду было трудно рано вставать по утрам. Тогда, чтобы приучить его к дисциплине, мистер Гриффин разрешил ему жить при школе, и на некоторое время между нами и братом установился мир. Он приходил домой только по выходным и не слишком задирал нас, что меня вполне устраивало.
Когда мне исполнилось четырнадцать, мама отправила меня в Мусульманскую женскую среднюю школу на Парк-роуд. Тот район был довольно бедным, и чистое белое здание школы с большими воротами выделялось среди других. Во дворе был аккуратный газон, по которому нам запрещалось ходить. В первый учебный день ко мне подошла сомалийская девочка и назвалась Аминой. Из вредности и желания найти союзника на новом месте я сказала, что меня зовут так же. Несколько лет в школе все звали меня Аминой: Амина Хирси Маган.
Еще я подружилась с Халвой, девочкой из Йемена, которая жила по соседству. У ее мамы и тети было по девять детей, и их дома стояли рядом. Я стала часто бывать у них после школы. Это было похоже на маленькую деревню: множество родственниц сновали в ворота. Некоторые из них гостили неделями и даже месяцами. Зачастую это были женщины из родной деревни матери Халвы, и тогда я снова видела странные, полные высокомерия и негодования отношения между деревенскими жителями и горожанами, к которым приехали в гости.
Мама не отпускала Халву никуда, кроме школы, но зато дома она могла делать все, что захочет. Она не занималась хозяйством: вокруг было и так полно женщин. Ей не надо было вовремя ложиться спать. Мы с Халвой смотрели телевизор и менялись домашними заданиями – у меня лучше получался английский, у нее – математика. Мама Халвы приглашала меня на пикники в парк Арборетум. Словом, я старалась заходить к ним в гости как можно чаще.
По вечерам, возвращаясь домой, я иногда сталкивалась с толпой беспризорников, которые старались попасть в центр города до наступления темноты. Они были ужасно грязные и все в лохмотьях. Старшие ребята тащили за собой или несли на руках малышей с гноящимися глазами. Они всегда ходили стайками, порой сбиваясь в группы до нескольких дюжин, – наверное, так для них было безопасней.