Неверная
Шрифт:
Эти дети жили при мусорных свалках, как та, что находилась в конце нашей улицы, поэтому от них всегда несло гнилой едой и дохлыми крысами. Иногда я останавливалась и смотрела, как они рылись там, добывая пропитание и вещи на продажу. Когда шел дождь, они надевали полиэтиленовые пакеты, а еще они нюхали крем для чистки обуви из бумажных пакетов, пока их лица не покрывались черной пленкой. Мысли об этих ребятах причиняли мне боль, но в то же время я чувствовала себя очень счастливой. У меня была крыша над головой, семья, и когда я приходила домой, мне было что поесть. По сравнению с этими детьми, мне просто не на что было жаловаться.
И все же атмосфера в доме была тяжелой от постоянных упреков. Бабушка
Я знала, что она любит нас, просто она очень несчастна, и всегда жалела ее. Маму оставили в чужой ненавистной стране, с тремя детьми на руках, без мужчины-защитника. Ее жизнь была совсем не похожа на ту, о которой она мечтала и которой заслуживала. Мама чувствовала себя жертвой. Когда-то она сама принимала решения и создавала свое будущее: уехала из Сомали в Аден, развелась с первым мужем, вышла за папу. Но потом в какой-то момент, похоже, она потеряла надежду.
Многие сомалийские женщины на ее месте устроились бы на работу, взяли судьбу в свои руки, но мама приняла на веру арабский постулат о том, что достойная женщина не должна работать вне дома. Она так и не попыталась выбраться из депрессии и начать новую жизнь, хотя ей было не больше тридцати пяти – сорока лет, когда отец уехал от нас. Вместо этого она стала полностью зависимой, постоянно жаловалась, часто сердилась и была вечно всем недовольна.
Хотя моя новая школа и называлась мусульманской, далеко не все ученицы были мусульманками. Почти половину класса составляли кенийские девочки, в основном христианки, но у племени Кикую был свой, языческий бог. У кенийцев был особый племенной строй, совершенно не похожий на сомалийскую систему кланов. Все племена выглядели по-разному, говорили на разных языках и поклонялись разным божествам, в то время как сомалийские кланы говорили на одном языке и исповедовали ислам.
И все же было некоторое сходство. Кикую считали себя воинами; они боролись за независимость и теперь чувствовали, что вправе руководить другими. Камба были богатыми торговцами, но девочки говорили, что они очень жадные, и припоминали пословицу: «Выйдешь замуж за Камбу – умрешь голодной смертью». Луо думали, что они умнее других, и действительно, они хорошо трудились и были одними из лучших в школе.
В младшей школе почти все девочки были кенийками, так что я уже более-менее научилась разбираться в этой системе. Но в мусульманской школе половина моих одноклассниц была родом с Аравийского полуострова или из Южной Азии. И среди этих детей тоже существовало четкое разделение внутри каждой этнической группы. У индийцев была ужасно сложная кастовая система, хотя в глазах мусульман все они были неверными. Пакистанцы исповедовали ислам, но они тоже делились по кастам. Неприкасаемые – среди индианок и пакистанок – были темнокожими, и с ними никто не хотел играть. Нам это казалось смешным, ведь на самом деле к ним можно прикоснуться – видите, мы прикасаемся, вот! И в то же время становилось страшно при мысли о том, что можно быть неприкасаемым, презираемым всеми людьми.
Сомалийцы делились на кланы и субкланы, но также существовали различия между недавними беженцами, родственниками борцов с режимом, и иммигрантами первой волны, которые выросли в Кении и чей сомалийский был
Во дворе сомалийки больше играли с девочками из Йемена, а индианки – с пакистанками. Конечно, часто все играли вместе и болтали друг с другом, но в иерархии Мусульманской средней школы для девочек кенийки занимали самую нижнюю ступень.
Мама была в ужасе из-за того, что мы общались со всеми этими детьми. Наверно, больше всего ее тревожили сомалийки, которые почти забыли язык своей страны и смешивали его с кенийским суахили. Мама, как и все члены ее клана, любила родную речь. Она требовала, чтобы дома мы говорили на идеальном сомалийском, высмеивая нас за каждую ошибку, и велела учить наизусть стихи, старинные песни о войне и смерти, набегах, стадах верблюдов и зеленых пастбищах.
В сомалийской поэзии мало романтики, а в женских стихах и вовсе нет ни слова о любви, которая считается синонимом влечения. А сексуальное влечение – это низость, и о нем не принято говорить. Поэтому нам с Хавейей казалось, что этим стихам недостает увлекательности, которую мы находили в книгах, позаимствованных у одноклассниц.
В Мусульманской школе литературу нам преподавала миссис Катака, грациозная женщина из племени Луо. С ней мы прочитали «1984», «Гекльберри Финна», «Тридцать девять ступеней», а позже – английские переводы русских романов с их странными отчествами и заснеженными аллеями. Мы представляли себе вересковые пустоши в «Грозовом перевале» и борьбу против расового неравенства в Южной Африке, описанную в романе «Заплачь, любимая страна». Так перед нами стал открываться мир идей Запада.
Мы с Хавейей читали постоянно, и Махад тоже. Иногда в обмен на какую-нибудь услугу он одалживал нам триллеры Роберта Лудлума, которые брал у друзей. Потом на смену им пришли любовные романы Барбары Картланд и Даниэлы Стил. Все эти книги, даже самые никчемные, содержали в себе идеи равенства – рас, мужчин и женщин – и рассказывали о свободе, сражениях, приключениях, что было для меня в новинку. Даже старые учебники по биологии и другим предметам, казалось, передавали важное послание: с нами вы обретете знания и внесете вклад в развитие человечества.
Мама требовала, чтобы после школы я выполняла всю работу по дому. Поначалу она хотела разделить обязанности поровну, но Махад только хмыкал в ответ на просьбу убраться в комнате, а Хавейя просто наотрез отказывалась что-то делать. В любом случае, это была моя работа, как старшей дочери. Такова была моя судьба.
Полы надо было вымыть вручную, всю одежду – даже грязные носки Махада – отскрести дочиста и повесить сушиться. Каждый вечер я лепила чапатти на завтрак. Кроме того, мне приходилось постоянно сопровождать маму и переводить для нее – когда она шла к врачу пожаловаться на головные боли, когда ей нужно было заплатить за электричество или отправить письмо. И везде мы ходили пешком, потому что мама говорила, что в грохочущих кенийских автобусах воняет, да и не знала, как ими пользоваться.
Хавейя сочувствовала мне. Она советовала: «Просто откажись, и все». Но я не могла этого сделать, я была не такой, как сестра. Когда мы не слушались, нас били. Мама хватала меня за волосы, скручивала руки за спиной и укладывала на пол, на живот. Потом она привязывала руки к ногам и била меня прутом или палкой, пока я не начинала молить о пощаде и клясться, что такого больше не повторится. Я не могла терпеть мамины побои, и, сколько себя помнила, во мне всегда было сильно развито чувство ответственности. Так что я должна была помогать маме.