Невероятный уменьшающийся человек
Шрифт:
— Может, стоит запереть все двери? — неуверенно спросила Лу.
Скотт не отвечал, его детские ботиночки глухо стучали по сиденью.
Лу, вымученно улыбаясь, добавила:
— Мы недолго.
Она захлопнула дверцу, Лу повернула ключ в замке, и Скотт услышал, как, щелкнув, опустилась кнопка.
Бет в нетерпении буквально потащила мать за руку через дорогу, и они вышли на переполненную людьми ярмарочную площадь.
Проводив их взглядом, Скотт какое-то время сидел, недоумевая, почему так настаивал на том, чтобы ехать с ними, хотя с самого начала знал, что ему придется остаться в машине. Причина была очевидна, но он не хотел
Потом он встал на сиденье, подошел к окну, подтащив за собой подушечку, залез на нее и прижался носом к холодному стеклу. Скотт смотрел на аттракцион мрачным, безрадостным взглядом, выискивая Лу и Бет, но они уже растворились в море медленно перемещающихся людей.
Он глядел на вращающееся «чертово колесо», на людей, тех, кто, крепко держась за предохранительные поручни, сидел в раскачивающихся из стороны в сторону маленьких креслах. Скотт перевел взгляд на «мертвую петлю»: ее две гигантские «руки», поднимая и переворачивая кабинки, стремительно раскачивались туда-сюда. Он смотрел на плавно крутящуюся карусель и вслушивался в едва различимую дребезжащую и скрипящую музыку. Это был другой мир.
Когда-то давно мальчик по имени Скотт Кэри, вздрагивая от сладкого ужаса, сидел на другом «чертовом колесе», крепко вцепившись в поручни побелевшими пальчиками. Крутя баранку, как шофер, он катался на маленьких машинках. Замирая от страха и восторга, крутился, переворачиваясь снова и снова, на «мертвой петле» и чувствовал, как сосиски и воздушная кукуруза, леденцы и газировка, мороженое и пирожные смешиваются в животе. Скотт мысленно прошелся по сверкающей череде других волшебных аттракционов, наслаждаясь той жизнью, которая воздвигала на пустыре такие чудеса за одну ночь.
"Почему я должен сидеть в машине? — недоуменно размышлял он. — Ведь если люди увидят меня, то примут его за потерявшегося ребенка. А дети... Если они и узнают меня, что с того? Я больше не намерен сидеть в машине, вот и все...
Единственная проблема заключалась в том, что ему едва ли удастся открыть дверцу. С большим трудом он все же смог наклонить переднее сиденье и перелезть через него. А вот с дверными ручками Скотт потерпел неудачу. Он дергал их снова и снова, все больше и больше злясь. Наконец пнул серую, в полоску, дверцу и навалился на нее плечом.
— Вот черт, — проворчал Скотт и, в порыве раздражения крутнув ручку, опустил окно.
Несколько секунд он посидел на его краю, беспокойно болтая ногами, обдуваемыми холодным ветром. Ботинки ритмично постукивали по металлу.
— Я все равно пойду! — яростно пробормотал Скотт.
Зацепившись за край, он развернулся и, медленно распрямляя руки, повис над землей. Потом осторожно опустил одну руку, ухватился ею за ручку с внешней стороны и прыгнул.
Пальцы соскользнули с гладкого хромированного металла, и Скотт, ударившись о борт автомобиля, мешком повалился на землю. На секунду он испугался, поняв, что не сможет забраться обратно, но страх быстро прошел: Луиза скоро вернется. Скотт обогнул машину и посеменил по улице.
Рев машины заставил его отскочить назад. Она пронеслась
Какой-то мужчина вывернул ему навстречу из-за угла. Скотт замер, и человек прошел, не заметив его. Такова уж особенность людей: они хоть и смотрят вниз, но замечают разве что кошек и собак. Когда мужчина повернул на дорогу, Скотт двинулся дальше, ныряя под растяжки, удерживающие палатку.
Столб бледного, пробивавшеюся из-под тента света лег на дорожку и остановил его. С щекочущим нервы любопытством Скотт взглянул на обвисший брезент. Потом, поддавшись внезапному порыву, опустился на колени, лег грудью на холодную землю и, приподняв уголок палатки, проскользнул внутрь.
Он увидел перед собой круп двухголовой коровы. Она стояла в засыпанном соломой, огороженном канатами стойле, уставясь на людей четырьмя блестящими глазами. Но корова не была живой.
Первая за последние месяцы улыбка тронула напряженное лицо Скотта. Если бы ему пришлось составить список тех вещей, которые он мог бы увидеть в палатке, то где-то в самом конце он, возможно, и записал бы стоящую задом к нему мертвую двухголовую корову.
Скотт оглядел палатку. Он не мог из той части, где стоял, видеть, что творилось на другой стороне: все закрывали толпящиеся в проходе люди. А показывали шестиногую собаку с двумя высохшими, как пеньки, ногами, корову с человеческой кожей, козу с тремя ногами и четырьмя рогами, розовую лошадь и жирную свинью, «усыновившую» тощенького цыпленка. Скотт смотрел на все это сборище, и легкая улыбка дрожала на его губах. «Настоящий парад монстров», — подумал он.
И вдруг улыбка исчезла, потому что ему пришло в голову, что на такой замечательной выставке и он мог бы занять свое место — скажем, между цыплятолюбивой свиньей и мертвой двухголовой коровой. Скотт Кэри — homo reductus, человек уменьшающийся.
Скотт вылез обратно в ночь и поднялся, машинально отряхнув надетые на нем вельветовый комбинезончик и курточку. Да, следовало все же остаться в машине, он был дураком, что вышел из нее.
Но Скотт не стал возвращаться. Он не мог заставить себя сделать это. Устало обогнув угол палатки, он увидел гуляющих людей, услышал треск падающих под ударами мячей кеглей, хлопки выстрелов, слабые взрывы лопающихся шариков и неприятно поразивший его погребальный скрежет карусельной музыки.
Из задней двери одного из сарайчиков вышел какой-то мужчина. Он взглянул на Скотта, и тот, не останавливаясь, поспешил скрыться за другой палаткой.
— Эй, мальчик! — окликнули его.
Скотт бросился наутек, на ходу высматривая подходящее укрытие. За тентами стоял фургон. Беглец кинулся к нему, присел за большим колесом с толстыми шинами и осторожно выглянул.
В пятнадцати ярдах он обнаружил все того же мужчину, который стоял, уперев руки в бока, и оглядывался по сторонам, что-то высматривая. Спустя несколько секунд мужчина, буркнув нечто непонятное себе под нос, ушел. Скотт поднялся, намереваясь выйти из-за фургона, и вдруг замер. Кто-то пел прямо над его головой. Вслушиваясь, он напряженно сдвинул брови. «Если в я тебя любил бы, — пел голос, — то все время говорил бы».