Невеста для виконта
Шрифт:
Подойдя к дверям капеллы, я с неудовольствием увидела рядом с ними мачеху. Она то поднимала руку, чтоб коснуться дверной ручки, то бессильно опускала пальцы, не решаясь. Заслышав мои шаги, она обернулась – в черном платье, как и я, лицо мучнисто-серо, губы дергаются. Я потеряла брата, а она сына, и впервые в жизни мне стало ее жаль.
– Ах, это ты, Мари, – тихо сказала мачеха без былой враждебности. – Я хотела пойти помолиться, только никак не могу зайти. Все мне кажется, что я виновата.
– Ни в чем вы не виноваты, – сказала я. –
– Ах, Мари, Мари, – зашептала она, и я невольно склонила голову, чтобы лучше слышать ее, – это Господь нас карает, за грехи наши. Он забрал Мишеля, потому что мы много грешили.
– Он забрал Мишеля потому, что пришло ему время отправляться в рай, – произнесла я, стараясь ее утешить. – А грехи нам простятся, лишь бы не были слишком тяжелыми. Но Господь все видит.
– Такое горе, – тихо сказала мачеха, – такое горе… – И добавила, помолчав: – Но и такое облегчение. Все-таки Мишелю там будет лучше, чем здесь, на земле, где он мало что понимал. Ведь лучше, верно?
Я отшатнулась.
Она смотрела на меня прозрачными глазами – скорбящая мать, следы от слез на щеках, скомканный платок в скрюченных пальцах. О чем она молилась сегодня, о ком плакала? О золотоволосом мальчике, оставшемся в холодном склепе, или о себе?
– Ведь всем станет легче теперь, Мари. Всем станет легче. Он был не от мира сего, позорное рождение. Так что Господь решил правильно, хоть и грустно все это.
Я покачала головой, обошла ее и открыла дверь капеллы.
Отец Реми был здесь. Он лежал, распростершись на полу пред алтарем и раскинув руки в стороны; сделав несколько шагов по проходу, я увидела, что его темные волосы разметались, не связанные шнурком. Он лежал недвижно, словно мертвый, и я забеспокоилась, пошла быстрее, присела рядом с ним на корточки и только тогда увидела его лицо.
Безмятежное, залитое слезами лицо с темными кругами вокруг глаз.
Я потянулась, чтобы вытереть влагу с его щек, он приподнялся и отодвинулся, качая головой.
– Уходите, Маргарита. Сегодня я вам утешения не дам.
– Отец Реми…
– Уходите! – гаркнул он, и испуганно ахнула стоявшая у дверей мачеха. – Немедленно!
Я встала и пошла, почти побежала прочь. Ему нужно побыть одному, я знаю, для него эта скорбь отдельна, как и для меня, только он не ведает, что, прогнав меня от себя сегодня, лишил нас одного драгоценного вечера на двоих.
Если ему это нужно. Если я ему нужна.
Что заставляет нас упрямо идти выбранным путем, даже когда кажется, что нет выхода и путь ошибочен? Упрямство, вера, непреклонность. Все мои призраки стоят за моею спиною и – нет, не шепчут, но громко смотрят, их тишина бьет в уши, их взгляды – как стена, на которую можно опереться. Теперь к ним добавился и Мишель. Я должна сделать то, что хочу, и ради него тоже. Закрывая глаза, я вижу его смеющимся, чувствую прикосновение его ладони – теплой и сухой, не той безжизненной, с которой капает елей.
Утром приехала белошвейка,
Ночью мне вновь снились скорпионы и лужи крови, по которым я шла, стараясь не замочить подол. Чьи-то руки раскидывали карты, те летели на землю, тонули в стынущих лужах, подмигивали дамы, валеты кривили в усмешке рты. Я искала отца Реми и никак не могла найти, хотя знала: у него в руках мое утешение, сиреневая птица с агатовыми глазами и нежно бьющимся сердечком. Проснувшись, я долго не могла отличить сон от яви и в предрассветной мгле лежала, замерев, пока на улице под окнами громко не заругались о чем-то лакеи.
Томительное, тоскливое ожидание! Тебе остались последние дни. Скоро я избавлюсь от тебя, как от изношенного зимнего плаща, потому что наступит весна, и пойду дальше налегке.
Невыносимо казалось сидеть в четырех стенах, но и в город я уйти не могла – его шум давил даже издалека. И, закутавшись в плащ, я ушла в наш крохотный садик, посреди которого стоял фонтан с ангелочком. Ангелочек трубит в бронзовый рожок, из которого летом бьет тонкая струйка. Сейчас уже слишком холодно, фонтан не работает, в пустом бассейне лежит ворох листьев.
Я села на резную дубовую скамейку и уставилась ангелочку в лицо – занятие совершенно бессмысленное, так как выражение этого лица не поменяется никогда. Разве что пошире станет трещина на носу, да какой-нибудь разлапистый лист долго пролежит на голове мальчишки, словно диковинная шляпа. С глухим стуком падали каштаны, из окон кухни доносились негромкие голоса и шипение, когда чем-то случайно плеснут на очаг. Я сцепила пальцы, спрятав руки под плащом, и подумала, не помолиться ли, – но слова больше не шли. Их у меня совсем не осталось.
Так что я сидела и смотрела бездумно в осень, в опадающий проржавевшими листьями день. Меня никто не искал, никто не знал, где я, – так я думала, пока не услышала шаги и не узнала их.
Отец Реми вышел к фонтану, остановился, оглядел меня с ног до головы и, не спрашивая разрешения, присел рядом. Он был без плаща, волосы связаны аккуратно, ни следа вчерашней неизбывности на лице. Так мы и сидели минут пять, не глядя друг на друга, остро чувствуя те несколько дюймов между нами.
– Вы не замерзнете? – спросила я наконец. – День прохладный.