Невеста императора
Шрифт:
— Как я ненавидел риторские упражнения в школе, — рассказывал Эферий. — Нужно было изламывать свой мозг, решая бессмысленные юридические казусы. «Представим себе, — говорил, например, наш профессор, — что в стране принят закон, дающий изнасилованной женщине право решать судьбу насильника: либо присудить его к смерти, либо выйти за него замуж. И представим себе, что насильник изнасиловал не одну женщину, а двух. И одна потребовала его в мужья, а другая требует его смерти. Как должен поступить судья?»
Эльпидия начинала возмущенно кашлять, а мы со смехом пускались в эротический лабиринт римского правосудия и блуждали в нем, пока не напарывались на минотавра полной бессмыслицы.
Время
В том году несчастная Галлия сделалась добычей многих хищников. Со стороны Рейна летели и летели новые варварские шайки, возбужденные беззащитностью богатого края. С юга, со стороны Пиренеев, нападали вандалы, основавшие там свое королевство. Наконец, взбунтовались легионы в Британии и под командой узурпатора, назвавшего себя Константином Третьим, пересекли Ла-Манш.
Голос у Стилихона был глухой, сдавленный. Если бы статуя, держащая крышу храма, вдруг заговорила, у нее мог бы быть такой же напряженный голос. Он терпеливо посвящал меня в тайны законов войны, которые так часто отказывались подчиняться законам математики. Как листы с капустного кочана, снимал он один за другим цветистые рассказы историков и летописцев, и из-под них вылезала единственная твердая основа истории, которую он понимал, в которую верил: меч. Тайна, однако, состояла в том, что десять мечей могли оказаться сильнее ста, если эти десять мечей были в руках солдат, готовых умереть друг за друга и за своего полководца. Именно поэтому маленькая Римская республика сумела покорить всю Италию, а тридцатитысячное войско Александра Македонского смогло завоевать двадцатимиллионную Персию.
Но в наши времена все переменилось. Теперь римляне и греки стали избалованны и развращены, как когда-то этруски и персы. А перешедшие Рейн варвары часто показывали сплоченность и мужество, каких уже не найти в римском войске. Единственный выход — послать против них недавних варваров, перешедших под власть Рима. Например, визиготов. Разгромить Радагаиса в прошлом году удалось лишь потому, что многие варварские вожди, обещавшие ему союз и помощь, замешкались в пути. А замешкались они тогда, когда узнали, что Аларих двинул свою армию из Эпира на север, на помощь римлянам. Конечно, ему была обещана за это изрядная плата. Но теперь сенат отказывается выслать уговоренную сумму, и римская армия опять лишается своей главной вспомогательной силы.
Здесь разговор переходил уже от тайн войны к тайнам политики. И снова никакой Пифагор, наверное, не смог бы составить теорему для сторон этого вечного треугольника, приоткрывшегося мне еще в годы жизни в Константинополе: власть — армия — деньги. Деньги текли в казну лишь до тех пор, пока сборщики налогов боялись грозного императора и не решались набивать казенным золотом собственные кошельки и сундуки. Если же император не был грозен, а армия забывала о воинском долге и повиновении, а жадность мытарей делалась ненасытной, треугольник размякал, таял, превращался в тот самый круг, который справедливо именуют порочным.
На всю жизнь запомнила я тоскливое выражение
Ах, знал бы генерал Стилихон, как трудно мне было вставить хоть слово в лихорадочные монологи моего брата! Гонорий не хотел никого слушать, ему всюду мерещились измена, клевета, обман. В лучшем случае — глупость. Он и меня уговаривал не верить никому, а особенно — Стилихону и Серене.
— Я их пленник — ты разве не видишь, — шептал он. — Мой трон пропитан кровью моих предшественников. И каждый из них погиб от руки своего военачальника. Императору Грациану не было и двадцати четырех лет, когда Меробадис предал его и отдал на погибель. Валентиниану Второму шел двадцать первый год, когда собственный главнокомандующий задушил его в спальне. (Пусть дураки верят россказням о самоубийстве!) Мне сейчас двадцать три, и я жду измены со дня на день. Ведь все повторяется! Я тоже с малолетства отдан под власть Стилихона. Он тоже из варваров, как были Меробадис и Арбогаст. Думаешь, я верю ему, что он хочет отбить Иллирию для меня? Для себя он хочет отбить ее, для собственного сынка!.. И потом посадить его на трон, когда меня найдут внезапно умершим по загадочным причинам…
Я пыталась уверить брата, что Стилихон верен ему и думает лишь об укреплении его власти. Но слова мои отскакивали от стены страха и ненависти, за которой укрылась измученная душа императора. А в один из дней он вызвал меня в библиотеку на заре и обрушил на мою непроснувшуюся голову план, сочиненный им в поту бессонной ночи:
— Я понял!.. Выход есть… Я знаю, что мы должны делать!.. Это единственное спасение!.. Мы должны пожениться — ты и я… Тогда никто не посмеет нас тронуть… Армия помнит нашего отца, она станет слушаться только наших приказов. У трона не будет других законных наследников, кроме наших детей… И Стилихону с Сереной придется искать для своей Термантии другого женишка. Епископы дадут согласие на наш брак. Ведь матери у нас разные — это главное… Ведь даже библейский Иаков женился на Рахили, которая доводилась ему кузиной… С тобой я чувствую себя сильным, чувствую настоящим мужчиной…
В какой-то момент он так сильно сжал мои локти, что я невольно вскрикнула. Дверь открылась, и в библиотеку вбежал рослый центурион. Гонорий нехотя выпустил меня. Центурион прижал руку к груди, попятился.
— Констанциус, — позвал Гонорий, — сколько тебе нужно солдат, чтобы защищать этот дворец?
— Триста, о цезарь. А если бы найти таких, которые умели бы обходиться без сна, хватило бы и сотни.
— И сколько у тебя есть на сегодня?
— Вполне надежных? Дюжины три. Зато этих я отбирал сам. Они умрут за своего императора. И их будет больше. Но мне нужно время.
— Не знаю, Констанциус… Не знаю, сколько времени у меня осталось… Ты можешь идти. Но с сегодняшнего дня — запомни — ставь караул из своих надежных и к дверям моей сестры.
Брат не оставил свою безумную затею. Снова и снова уговаривал он меня подняться над предрассудками и выйти за него замуж. Я видела, что мысль эта приводила его в такое возбуждение, что возражать ему было бы просто опасно. Поэтому стала просить отпустить меня в Рим, где я могла бы посоветоваться с Папой Иннокентием, успокоить свою совесть.