Невеста на ярмарке
Шрифт:
Вчера я схоронила свою малютку. Как я благодарю бога за то, что он взял ее к себе в этом возрасте и рассеял последнее мрачное облако, которым закрывалась иногда моя будущность!
Я не писала тебе о моем чтении страданий Христовых. Вот еще источник неиссякаемый, где люди должны черпать силу терпения! С неописанным смущением и стыдом воспоминаю я теперь о своих прежних жалобах. Что значат наши легкие и мнимые лишения, неудачи, в сравнении с страданиями Христа? Нет. Таких не осталось уже на земле. Он один мог их иметь; он один мог их переносить, божественный. Я говорю не об терновом венце его, не об тяжелом бремени, не о поругании и биении, не об крестном распятии, не об оцете [34] , смешанном с желчию, которым напоен он был, жаждущий, пред кончиною. Нет! не тогда он страдал наиболее, не тогда душа его была прискорбна даже до смерти. Нет — что чувствовал Человеколюбец, видя, в каком грубом, ожесточенном положении находились люди, которых пришел спасти он; убеждаясь беспрестанно, как они видяще не видят и слышаще не слышат, не разумеют; что чувствовал он, представляя себе мыслию все тяжелые испытания, печальные опыты, кровавые труды, коим они должны подвергнуться, те несчетные годы, кои должны протечь на земле, пока наконец они узнают… что ничего не знают, сделаются младенцами [35]
34
Оцет — уксус.
35
…сделаются младенцами — имеются в виду слова Христа «если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в царство небесное» (Евангелие от Матфея, XVIII. 3).
ПИСЬМО VII
Давно я не писала к тебе и ныне едва собралась с силами, едва держу перо. И что ты прочтешь в этом письме?! Ты верно не ожидаешь ничего подобного. О, какое бренное создание человек!
Во мне открылась злая чахотка — и где мои пылкие желания страданий, где мои высокие мысли о боге, где мое счастие, которое ощущала я так живо, так сладко, передавая тебе свои размышления? Все исчезло, и я лежу пригвожденная к одру болезни, слабая, устрашенная, опять несчастная.
Еще более — я мучусь при мысли, что душа моя не может теперь вознестись на ту высоту, с которой прежде ей было так приятно бороться с судьбою. Как тяжело сознаваться пред собою в этом бессилии!
Ну если мои прежние чувства были только минутными порывами души напряженной, которая теперь, изнемогши, с ослабелыми крыльями или, лучше, согласно с своей природою, упала на землю, и никогда уж с нее не поднимется! Ну если выздоровев я останусь навсегда в этом состоянии и опять с толпою буду бледнеть и стонать при всякой неудаче, при всякой потере! О господи! не дай хоть дожить мне до этого унижения!
Зачем на минуту мне было восхищаться на третье небо, знакомиться с его наслаждениями — чтоб после живее чувствовать свое ничтожество, огорчаться больше и больше своими воспоминаниями.
Такими печальными мыслями наполняются часы моей бессонницы, и я ропщу, и жалуюсь, и раскаиваюсь, и мучусь…
А какие ужасные телесные страдания! Во мне, кажется, вдруг несколько болезней: вся внутренность пылает: язык засох, уста запеклись, в голове какой-то туман, тяжелый, густой… — то вдруг холод по всему телу, и никакой помощи… О боже мой!
Чрез несколько дней.
Мои товарищи принимают участие в моих страданиях и часто стоят около моей постели и молча смотрят на меня со слезами на глазах; женщины приносят мне пить, есть, одевают своими лохмотьями; мужчины спрашивают, чего мне хочется, стараются достать мне лекарств… Итак, не погасло и в них человеческое чувство!
В этом уверилась я на днях еще более при смерти одного старика, веселого и доброго, любимого обществом. Все были очень огорчены, ходили хоронить его на кладбище, одевшись как можно лучше, плакали, а ввечеру оставались дома, не шумели и легли спать раньше обыкновенного. Они все еще люди, и раскаяние может дать им множество сладких минут, неизвестных добродетельным, минут, коим ангели на небеси возрадуются.
Даже мой муж оказывает мне какую-то нежность, и это приносит мне большое удовольствие. Знаешь ли — я люблю его до сих пор, и вот как объяснила я себе это явление недавно, ночью, когда болезни мне дали некоторое облегчение и я могла думать свободнее. Всякий человек родится в двух половинах: мужской и женской; обстоятельства или, я не знаю, что-то разбрасывают их как-то, почему-то, для чего-то в разные стороны, отдаленные или близкие. Если обе сии половины, одна для другой предназначенные, родные, сойдутся как-нибудь между собою в одинаких состояниях, на одной степени образования умственного, нравственного, сердечного, то их счастие, в вашем смысле, а может быть, и в моем — я сама уж не знаю (так перемешалось все в голове моей) — есть полное, совершенное, какое только может быть на земле. Но горе, если в разных обстоятельствах они совершат первую половину своего жизненного пути, получат различный образ мыслей и чувствований! [36] — Это случилось с нами. — Однако врожденная симпатия сохраняет свою силу; таинственными узами она связывает нас, может быть, против нашей воли; так, он, при всей своей развратности, никогда меня не отгонял от себя и даже не произносил ни одного слова в этом смысле; так, я, повинуясь могущественному голосу, вышла за него замуж и теперь больше всего желаю его исправления. Тайный голос твердит мне, что оно будет, и все преступления, все злодеяния спадут когда-нибудь чужою чешуею с души его, и он, чистый, соединится со мною… там! — Но не бред ли это?
36
Всякий человек родится в двух половинах и далее — пересказан миф, восходящий к диалогу Платона «Пир».
Не могу писать больше. Еще отложу на несколько времени, до какого-нибудь временного облегчения. Силы мои слабеют. Я таю, как воск на огне. Скоро, скоро не станет твоей Анюты; нищая братья опустит ее тело в могилу, и ты напрасно будешь искать места, где б поплакать и помолиться о своей верной подруге.
Еще принимаюсь за перо. Это уж, верно, в последний раз. Я хочу исповедаться и приобщиться святых тайн. Эту неделю я приготовлялась. — Мучительное приготовление! — Я рассматривала всю свою жизнь с тех пор, как начала себя понимать. Ах, друг мой, что я увидела! Какою новою скорбию наполнилось мое сердце! А я почитала себя такою достойною, высокою! Помнишь, мы смотрели с тобой в микроскоп на свою кожу, которой белизне и нежности все удивлялись столько! Что за гадость мы увидели! Вот наша душа. Я исследовала все свои поступки, разбирала все свои побуждения, искала первой причины надежд и желаний. — Везде чернота, низость, отвратительность — ужас! Когда я думала, что надо жить для жизни, и если желать смерти, так разве только как жизни в боге? Самых высоких чувствований, самых чистых намерений — как мутен источник; я желала смерти, сначала от вспыльчивости, уныния; после, терпением,
37
Человек есть ложь — слова из CXV псалма (ст. 2).
38
Павел! Павел! я понимаю твое слово: в немощи наша сила… — Героиня имеет в виду слова апостола Павла: «Господь сказал мне: <…> сила моя совершается в немощи» (II послание к Коринфянам, XII. 9).
39
Отче! в руце твои предаю дух мой — предсмертные слова Христа (Евангелие от Луки, XXIII. 46).
Графиня N.,от которой мой знакомый чрез несколько лет достал для прочтения сии письма, не получала больше никаких известий о страдалице и даже не имела средств узнать, что случилось с нею, ибо она всегда скрывала тщательно свое убежище и ни от кого не хотела принимать никакой помощи. — Все были уверены, что несчастливица или счастливица вскоре скончалась, к своему успокоению.
Между тем мы часто разбирали ее письма, искали постепенностей в истории души ее, находили иногда противоречия, ложные заключения, спорили между собою и решились при удобном случае их обнародовать, надеясь, что они хоть на время чтения произведут в ком-нибудь впечатление полезное, если не подадут повода к размышлению более важному и действительному.
Однажды мне случилось быть у обедни в … монастыре. В трапезе [40] , в углу, близко дверей, стоял мужчина, в одной сорочке, неподпоясанный, босиком, с опущенными глазами, плачущий горько. — После малого входа [41] несколько монахов подошли к нему с клиросов и своими мантиями накрыли его, распростершегося на земле. Таким образом повлекся он между ними на средину к нарочно приготовленному для него месту при пении умилительного гласа: «Объятия отчя отверсти ми потщися… ныне обнищавшее не презри сердце…» — Я узнал, что это незнакомец постригается в монахи, и с величайшим вниманием стал смотреть на совершение священного обряда, которого прежде никогда мне не случалось быть свидетелем. Торжественные молитвы при облачении в ризу радования, препоясании чресл силою истины, при покрытии шлемом надежды спасения… [42] приятии великого ангельского образа, во одежду нетления и чистоты — страшные отрекания «невидимо Христу предстоявшу» в ответ на оглашение игумена: «Да не возлюбиши ниже отца, ниже матерь, ниже братию, ниже кого от своих, ниже самого себя возлюбиши паче бога» — наполняли сердце мое благоговением. — Я смотрел с глубоким почтением на этого человека, который познал суету мира сего и в душе своей нашел столько сил, чтоб отречься ее и жить об одном боге. Его дрожащий, проникнутый чувством голос, коим произносил он священные обеты, его крупные слезы, которые текли ручьями из глаз его, все лицо его, на коем напечатлено было резкими чертами раскаяние, скорбь, смирение, возбудили мое участие, и по окончании службы, приглашенный к архимандриту, я спросил у него об имени нового воина Христова. Каково же было мое удивление, когда я услышал от него имя Бубнового, мужа той несчастной женщины, с которой мы познакомились по ее письмам. — Он жил уж несколько лет послушником в монастыре, был образцом всех монашеских добродетелей, и ныне, по окончании искуса, удостоился исполнить свое пламенное желание.
40
Трапеза — здесь: часть церковного помещения.
41
Малый вход — один из моментов церковной службы.
42
…при облачении в ризу радования, препоясании чресл силою истины, при покрытии шлемом надежды спасения — этими словами при пострижении в монахи называются надеваемые на постригаемого мантия, кожаный пояс и клобук.
Я обрадовался без памяти. Слава богу! Итак, желание добродетельной жены его исполнилось.
Мне очень хотелось поговорить с ним и узнать, по какому счастливому случаю он обратился на путь добродетели. — Архимандрит отсоветовал мне ныне смущать его сердце воспоминаниями о мире, им оставленном. — С нетерпением я ожидал окончания месяца. Наконец я получил позволение, явился к нему. После долгого предварительного разговора, убеждая его в своем участии, я показал ему известные письма. Он обрадовался, слушал меня с глубочайшим вниманием, был очень тронут, благодарил в самых сердечных выражениях и заплакал, начав в свою очередь рассказывать мне о ангельских добродетелях своей жены. Но когда речь дошла до последних ее минут, он не мог уж выговорить почти ни одного слова от рыданий, и я насилу мог узнать по догадкам, из отрывков, повторяя по нескольку раз свои вопросы, что его жена скончалась, приобщившись святых тайн. Закрывая свои глаза, она взглянула еще на него, упавшего невольно на колени пред нею. Этим взглядом как бы озарилась вся бездна души его — и решилась судьба всей остальной его жизни. Он почувствовал угрызения совести, раскаяния и решился посвятить себя богу.