Невеста насилия
Шрифт:
Марк вернулся к себе в номер уже вечером.
Номер был чистый, но безликий, как во всех средней руки гостиницах. Скрашивал его большой стол, освещенный мягким светом лампы. Марк включил диктофон на прослушивание и разложил на столе материалы для статьи, привезенные из Нью-Йорка, — кучу газетных вырезок и фотографий. Только сейчас он обратил внимание на то, что среди этих материалов нет ни одной фотографии Хосе Висенте, Шона Мак-Лири, ирландца, любовника Нэнси. Даже в номере, где сообщалось о его смерти, не было его фотографии.
Марку хотелось бы знать, как выглядит мужчина, которого Нэнси так
Марк тщательно рассмотрел две фотографии Нэнси в «Космополитэнс». На одной она была в вечернем туалете, на другой — в купальном костюме. Вот она, та женщина, которую он знал и желал. Он смотрел на вырезки, слушал ее спокойный музыкальный голос, и ему казалось, что он обладает ею.
Чтобы избавиться от наваждения, Марк резко поднялся. Разъяренный, он выключил диктофон и положил его в ящик. Собрал вырезки и фотографии и сложил в папку и растянулся на кровати. Он был зол на самого себя. Из этого дела не выйдет ничего путного — здесь другие диктуют правила игры. Он чувствовал, что увяз в этой истории по уши, чему нет оправдания. Он — жертва безрассудного влечения к этой женщине, он попал под ее чары. Если он настоящий профессионал, то самое время собирать чемодан и рвать отсюда в Нью-Йорк. Пусть кто-нибудь другой займется этим делом, и посмотрим, что у него получится…
Его мысли нарушил телефонный звонок.
— Вас вызывают, — бесцветно сообщила телефонистка.
Марк сразу узнал мягкий, чуть приглушенный голос Нэнси.
— Приходите в монастырь, синьор Фосетт. Вечерние часы располагают к воспоминаниям.
ПРОШЛОЕ
1
Невысокого роста старая женщина с гордой осанкой в черном по щиколотку платье оглядывалась вокруг колючими глазами, тщетно пытаясь увидеть хоть какой-нибудь знакомый предмет, который порадовал бы взгляд. Нет, все здесь чужое — и эта роскошная обстановка, и эти лоснящиеся лица, и возбужденные взгляды, и праздничное шумное оживление. Они все кажутся такими счастливыми, но счастье это какое-то натужное, словно они хотят немедленно отыграться за риск и напряжение их опасных будней. Есть что-то искусственное в этих взрывах слишком громкого смеха. Пушистые седые волосы старой женщины собраны на макушке в узел, в глазах ее затаилась тоска, на губах застыла отрешенная улыбка, то ли осуждения, то ли примирения. С ее губ, казалось, готовы были сорваться слова укора… а может быть, похвалы? Анна Пертиначе уверена, что этот новый сумбурный мир, пестрый и непредсказуемый — не для таких, как она. И Анна и Сальваторе — ее внуки, в честь которых устроен праздник, прижились в этой загадочной стране, которую у нее нет ни сил, ни желания понять. Она пустила свою лодку по воле волн в этом бурном море, грозящем каждую минуту опрокинуть ее.
— Анита, какой замечательный подарок тебе сделал крестный, — сказала Анна внучке. — Дай-ка я взгляну, — и протянула крепкую, узловатую, словно ветвь оливы, руку к золотому диску на цепочке, поблескивавшему
— Мама, не зовите ее, пожалуйста, Анитой, — строго оборвала ее Аддолората, невестка. — Девочку зовут Нэнси. Мы живем в Нью-Йорке уже десять лет, а вы не выучили ни одного английского слова.
Анна посмотрела тяжелым взглядом на красивую темпераментную невестку. Имя невестки — Аддолората, старинное и печальное, не вяжется с ее кипучей молодостью. Невестка на все готова, чтобы только сжечь дотла все мосты к прошлому, зачеркнуть нищету и лишения. А вокруг кипит праздник, но и в этом веселье слышна грусть и боль тех, кто, решив облагородить свою родословную новым гражданством, уезжает подальше от своей родины. По существу, прошлое — единственное, что имеет значение и в этой их жизни, о нем можно создавать мифы, помогающие им выживать и здесь.
— Постараюсь запомнить, — бесстрастно ответила свекровь. Она всегда признавала в невестке железную волю и опасную красоту, но осуждала недостаток смирения. Непростительно выставлять красоту напоказ. Ради этой женщины сын заложил свою душу, переехал в Новый Свет, а она, старуха, никогда здесь не приживется. В Кастелламаре дель Гольфо, где она родилась и прожила до пятидесяти пяти лет, море плескалось за узкой тропинкой среди олив, нежное и голубое, успокаивающее и дурманящее. У моря не было необузданной агрессивности океана, которую все они прочувствовали в тревожные дни переезда и которая сейчас затаилась за чертой этого каменного негостеприимного города и была готова обрушиться порывами ледяного ветра и обратить начинающуюся весну в суровую зиму.
Анна Пертиначе в последний раз видела океан десять лет назад, когда она высадились в Эллис-Айленд.
В Бруклине, где они живут, кругом — камень и цемент, дома нашпигованы железными лестницами, на крышах огромные резервуары, на улице — суматошное движение, люди суетятся и произносят непонятные слова. Даже ее односельчане изменились — они вечно мчатся и разговаривают на этом тарабарском языке, так непохожем на их мягкий певучий язык, в котором даже в одном звуке можно выразить множество чувств.
Нэнси, старшая внучка, которую она продолжала называть Анитой, родилась на Сицилии, и ей дали бабушкино имя, хорошее имя, настоящее, христианское. А это новое имя, Нэнси, смахивает на имя какой-нибудь киношной девки, в нем есть что-то греховное.
Внук, Сальваторе, родился двумя годами позже уже здесь, в Америке, его имя тоже исковеркали, — теперь зовут Сэл.
— Посмотри, бабушка, какой у меня отличный подарок! — похвастался Сэл, осторожно, чтобы не запачкать нарядный белый костюм, втискиваясь между Анной и матерью.
Мальчик впервые надел длинные брюки, пиджак и галстук. Он поднял левую руку, чтобы все могли увидеть на запястье новенькие золотые часы на кожаном ремешке.
— Баловство для богачей, — пренебрежительно отозвалась бабушка.
Тосты, оживленные разговоры, пересуды словно сгущались в воздухе. Порывы ветра, казалось, меняли цветовую гамму там, за окном.
— Вечно вы недовольны, мама, — раздраженно сказала невестка.
— На что золотые часы мальчишке? — стояла на своем Анна.