Невидимка и (сто) одна неприятность
Шрифт:
Пока он говорил, лежащие на моей талии ладони пришли в движение, погладили вверх-вниз, потом по спине, а потом нырнули под полы пиджака и коснулись меня поверх тонкой ткани блузки. Прикосновение обожгло, я вздрогнула, и руки Лагранжа снова замерли, будто всегда тут и лежали.
— Это из-за того, что тебя исключили из Академии? — мой собственный голос звучал как-то странно, будто резко сел.
— И это тоже, — Даниэль ответил уклончиво, и взгляд, до этого прямой, вильнул.
У меня от разговора было ощущение, что я ковыряюсь ржавым
Не знаю я, что там за стандарты у мистера Лагранжа старшего, но он похоже вообще не имеет представления о том, насколько ему с сыном повезло! Он же… он же… и колдует так здорово, и столько знает, и спортом занимается, и вообще…
Недостаточно хорош, тьфу!
Я почему-то верила, что Даниэль мне не врет, врал бы — оно бы звучало совсем иначе — и это уже было немало.
И вместо того, что мне действительно хотелось знать — а почему все-таки исключили? тогда в столовой он ловко оставил эту тему без ответа — я спросила другое:
— А восстановиться никак нельзя?
— Можно, — Даниэль как будто слегка выдохнул. — Просто отец считает, что восстановление я должен заслужить, и пребывание в Горках станет мне уроком.
— Но почему именно Горки? Тебе же тут нечего делать! — возмутилась я, все еще не готовая смириться с тем, что кто-то считает Даниэля Лагранжа каким-то там “недостаточно”. — Если ему так надо тебя усовершенствовать, мог бы придумать что-то от чего хотя бы польза есть.
— Горки — единственное абсолютно закрытое учебное заведение в стране. Я же пытался сбежать, помнишь?
Теперь Даниэль почему-то улыбался, глядя на меня.
— Ты знаешь, Лали, если бы отец мог посвятить все свое время мне, вполне возможно, он и не отправил бы меня сюда. Но на мое счастье, и другие неотложные дела у него имеются. А Горки после Академии — это курорт. Горный. У вас тут зимой на лыжах катаются? А на коньках?
Может быть, я конечно, мнительная, но искренность этих бодрых заверений не то чтобы была фальшивой… но горчила куда больше, чем сквозящая в предыдущих фразах боль.
— И потом не все так плохо, есть же у меня возможность ходить по магазинам и покупать конфеты одной вредной сладкоежке. Так что хватит, переставай на меня так жалостливо смотреть! Кстати…
Ладони покинули мою талию, и ей стало холодно и одиноко. И я запахнула и застегнула на пуговицы полы пиджака, пока Лагранж рылся в кармане штанов. А потом он взял мою руку, раскрыл ее и разжал над ней свой кулак.
Согретая теплом тела серебряная цепочка выскользнула змейкой и свернулась клубком, поблескивая в лучах разноцветных шариков. А сверху эту горку украсил
Бабочка.
— Это, в отличие от заколки, настоящее.
Я сглотнула пересохшим горлом. Перевела мучительный взгляд с подарка на дарителя, вновь погружаясь в топкое чувство неловкости.
— Спасибо, но...
— Не отказывайся, ладно? — произнес Лагранж, опередив все мои “не стоило, не надо и не хочу”. И надавил на пальцы моей раскрытой ладони, собирая их в кулак. — Не хочешь сразу носить — не носи. Но не отказывайся. Это ни к чему тебя не обязывает.
Я стиснула кулак и… порывисто обхватила Даниэля за шею, обнимая.
С горячим выдохом Лагранж стиснул меня в ответ.
Зажмурившись, я думала о том, что момент для того, чтобы решиться, выбрала все же неудачный. Теперь он подумает, что это за подарок. А это ведь не так… ну, не совсем так. И за подарок тоже — за то, что думал, искал, выбирал.
И просто.
Очень захотелось.
Еще когда он рассказал про отца.
Еще когда я увидела огоньки.
Еще когда я увидела его у статуи химеры.
И, возможно, еще даже раньше перед столовой.
Наверное, это действительно здорово, вот так вот разбежавшись, весело прыгнуть в объятия парню, который нравится.
И…
Я разжала руки, отстранилась и осторожно, сама не веря, что это делаю, коснулась губами теплой щеки.
Тут же почувствовала себя идиоткой и попыталась снова спрятать лицо у Лагранжа за спиной, но он не позволил — отклонился назад, отстраняя меня, улыбнулся.
И наверное, подумал что-то вроде “Да, Хэмптон, с тобой каши не сваришь, все приходится делать самому…”
Съеденная им конфета была с вишневым ликером.
А поцелуй был снова другим.
Не легким и нежным как в первый раз. Не обжигающе жарким как во второй.
А долгим, тягучим, сладким.
Смакующим.
Никогда бы не подумала, что с одним и тем же человеком можно так по-разному целоваться.
А потом Даниэль откинулся назад, на подушки, и как-то так получилось, что теперь мы полулежали в обнимку, моя голова — на его плече, глядя на мерцающие огоньки и синий квадрат неба в сломанном люке.
— Расскажи мне что-нибудь, — попросила я.
— Что?
Что-нибудь про тебя, что мне не придется вытягивать клещами.
— Не знаю. Твоя любимая игрушка в возрасте от пяти до десяти?
— О! — оживился Лагранж. — А с этим кстати есть довольно забавная история. Мне было шесть, вроде… да, шесть. И была у меня деревянная лошадь. Не та, которая качалка, а голова на палке, ну ты знаешь. И…
Я цедила улыбку ему в футболку и слушала. Сначала про лошадку, потом про паровоз, потом слово за слово рассказывала про наш с отцом поход на яхте, когда мы попали в шторм, а потом случайно выяснилось, что мы оказывается были на премьере одной и той же оперы пять лет назад, куда нас обоих затащили для приобщения к прекрасному.