Невидимка. Фрагменты романа

Эллисон Ральф

— Под твою личную от-вет-ствен-ность, — отчеканил брат Джек, качая головой в такт словам.

Я посмотрел на него в упор.

— Мне поручили вернуть утраченные позиции в Гарлеме, и я старался как мог. Других вариантов у меня не было. Чем же вы недовольны? Что-то не так?

Брат Джек потер глаз кулаком.

— Интересно: теперь наш великий тактик интересуется, что было не так. Да разве могло у него быть что-то не так? Не правда ли, братья?

Я встал.

— Я не

понимаю, о чем речь, брат. Что ты имеешь в виду?

— Хороший вопрос, братья. Садись, будь любезен, здесь жарко. Он желает знать, что мы имеем в виду. Перед нами не только великий тактик, но еще и психолог, способный улавливать тончайшие оттенки выражения мыслей.

— Да, и сарказм тоже, особенно когда он уместен, — сказал я.

— А как насчет партийной дисциплины? Садись, здесь жарко…

— С дисциплиной тоже все в порядке. И с советами, и с директивами, когда их можно получить, — кивнул я.

Брат Джек ухмыльнулся.

— Садись, садись… Ну а терпение, выдержка?

— Конечно… если только не засыпаешь на ходу и не валишься с ног от усталости, — произнес я. — И не в такую жару.

— Значит, придется научиться, — заявил брат Джек. — Научиться правильно себя вести — даже в таких условиях. Более того, особенно в таких условиях. В том-то и заключается выдержка. И ценность дисциплины.

— По-моему, вы меня уже научили, — откликнулся я. — Вот прямо сейчас.

— Брат, — сухо произнес он, — ты даже не представляешь себе, сколь многому тебе еще предстоит учиться. Сядь, пожалуйста.

— Хорошо, — я сел. — И все же, отвлекшись на минуту от проблем моего персонального обучения, позволю себе напомнить, что времена изменились, и мы не можем больше испытывать терпение людей. Если мы хотим использовать свой шанс, это надо делать немедленно…

— Итак, наш великий тактик продолжает давать указания. Он сегодня трудится, не щадя живота своего. Утром — речь над телом Брута, а теперь — лекция о границах терпения негритянского населения…

<…>

Пора это прекратить, подумал я. Голова у меня вдруг стала легкой, зато грудь так сильно сдавило, что сделалось трудно дышать.

— Слушайте, — сказал я. — Был убит безоружный человек. Наш брат, один из наших лидеров. Его застрелили. Застрелил полицейский. Наше влияние в этом районе уже и так ослабло. Я счел, что у нас появился шанс объединить людей, повести их за собой. И стал действовать. Если я допустил ошибку, скажите прямо, без обиняков.

<…>

Брат Тобитт оттолкнул от себя стол:

— Ты превратил похороны в шоу!

У меня непроизвольно дернулся нос. Выдавив из себя улыбку, я медленно повернулся к брату Тоббиту:

— Какое уж это шоу без тебя в качестве главной звезды! А чем Комитету не понравились похороны?

— Ну, наконец-то! — Брат Джек широко расставил ноги и подался вперед. — Наш стратег задал очень интересный вопрос: чем нам не понравились

похороны. С удовольствием отвечаю. Под твоим руководством предателя и провокатора, ставшего слепым орудием в руках оголтелых расистов, похоронили с почестями, как настоящего героя. И ты еще спрашиваешь, что нам не понравилось?

— Его же в предательстве никто не обвинял, — возразил я.

Он слегка привстал, уцепившись обеими руками за край стола.

— Это мы уже поняли. Ты его предателем не считаешь.

— Главным для нас было то, что застрелили безоружного человека. Безоружного черного.

Он всплеснул руками. Ну и черт с тобой, подумал я. Черт с тобой! Мы хоронили человека!

— Этот черный, как ты сейчас выразился, был предатель, — снова заговорил брат Джек. — Ренегат!

— А что это значит — «ренегат»? — спросил я, усмехнувшись про себя, и принялся перечислять, загибая пальцы: — Он был человек и был негр; он был человек и был брат; он был человек и был, как вы выражаетесь, ренегат; он был жив, а теперь мертв, но, живой или мертвый, он был весь соткан из противоречий. И такого вышел хоронить весь Гарлем, и все стояли под палящим солнцем, откликнувшись на наш зов. Вот вам и ренегат!

— Ага, глядите, сейчас он отступает на заготовленные позиции, — произнес брат Джек. — Сначала компрометирует наше движение, поддерживая ренегата, предающего собственный народ, а потом задает вопрос, что это, собственно, значит — «ренегат».

— Именно, — подтвердил я. — Именно так, и это законнейший вопрос, брат. Между прочим, некоторые и меня считают ренегатом, потому что меня из Гарлема перевели работать в центр. Кое-кто назовет меня ренегатом, если я пойду на государственную службу, а кое-кто — если буду тихонько отсиживаться в своем углу. Что же касается Клифтона… я много думал о том, что он сделал…

— Неужто? И после этого осмеливаешься его защищать?

— Нет. То, что он сделал, меня бесит не меньше вашего. Но, черт возьми, его гибель от полицейской пули действительно важное политическое событие, гораздо важнее того, что он, видите ли, продавал на улице каких-то неприличных кукол.

— И тогда в ход пошла личная ответственность, — сказал Джек.

— Мне больше ничего не оставалось и не от кого было ждать совета. Не забудьте: в свое время меня не сочли нужным позвать на совещание по разработке стратегии…

Брат Джек снова потер глаз:

— Ну и ну. Ты, кажется, стал настоящим теоретиком! Удивительное дело!

— Не знаю, может быть. Впрочем, что ж тут удивительного: ничто так не склоняет к размышлениям, как одиночество.

— Вот-вот! Лучшие идеи, питавшие наше движение, рождались в тюрьме. Однако ты, брат, в тюрьме не сидел, и наняли мы тебя не для того, чтобы думать. Похоже, ты это позабыл?

Если так, я тебе напомню. Заруби у себя на носу: тебя наняли не для того, чтобы думать.