Невидимые руки
Шрифт:
Никогда никто не увидит! Ее не стало. Она больше не существовала, хотя были люди, которые в это не верили, которые хотели, чтобы все обернулось по-другому. Ничего из того, что они могли бы ей дать — внимание, удовольствие, покой, — она от них получить не могла, потому что они не знали, где она находится, где ее прячут. Забота и любовь близких людей существовали, а она — предмет этой заботы и любви — скорее всего уже перешла в мир иной. На земле ее найти было невозможно.
Зазвонил мой мобильный телефон.
— Когда вернешься?
— Не знаю. Нужно прочитать
— Ты позвонишь, если будешь знать, когда придешь?
— Да. Как ты себя чувствуешь?
— Все так же. Можно сойти с ума.
— Попробуй поспать.
— Мне кажется, дело в новых таблетках, раньше я спала лучше. Новые действуют как-то не так… Голова странная, когда просыпаюсь, как будто вовсе и не спала…
— Все-таки попробуй, — сказал я.
— Больше не хочу пробовать. Не могу. Я схожу с ума. Я не выдержу больше ни одного дня.
— Анна.
— Лучше уж я покончу с собой.
— Анна. Послушай. Мне надо еще немного посидеть, но как только… — я посмотрел на часы, — я тебе позвоню, хорошо?
В трубке было тихо, я подумал, что она плачет.
— С тобой все в порядке, Анна?
Она не ответила.
На громкой связи раздался зуммер, голос сказал:
— Волли, вас вызывают.
— Меня вызывают, — сказал я Анне-Софии. — Я тебе перезвоню, хорошо?
— Вы вчера говорили, что думали о своем муже… — сказал я, и не потому, что мне казалось это особо важным, а скорее, чтобы как-то начать разговор, ухватиться за какой-то кончик нити, чтобы была хотя бы видимость проделанной работы.
— О Халварде?
— Вы подумали, что он как-то замешан? Вы рассказывали, что в то утро, когда он пришел, вы подумали, что он виноват.
— Я была не в себе. Я же сказала.
— Знаю. Сейчас я хочу спросить: вы говорили про это кому-нибудь из следователей?
— Конечно нет. Я же рассказывала вам, как обстояли дела. Я обезумела. Думала про каждого, что он тоже замешан, тоже виноват. А почему вы спрашиваете?
— Я только хотел узнать: упоминали вы это когда-нибудь, принималось это во внимание следователями?
— Во внимание следователями? Что это значит?
— Ничего. Ничего другого, кроме того, что я вспоминаю сказанное вами вчера, читая протоколы допросов. Я только что читал записи того, что говорил ваш муж, поэтому…
— Там что-то написано про это? Написано, что его подозревали?
— Нет, вовсе нет, — сказал я. — А как у вас с ним теперь, поддерживаете контакт?
— Он звонит. Я звоню. Но нам нечего сказать друг другу.
Она помолчала, пожала плечами.
— Я заметила это во время нашей последней встречи, он не хотел больше ни о чем говорить. Ему хотелось, чтобы все поскорее кончилось. Он не в состоянии думать об этом. Он считает, что все надо забыть. Надо смотреть вперед. Двигаться дальше. Нет никакого смысла постоянно переживать прошлое, сказал он. Марии нет. Надо научиться жить без нее. Возможно, мы когда-нибудь узнаем, что с ней произошло, а возможно, не узнаем. Ни то
Она задумалась.
— Хотела бы я относиться ко всему, как он. Хотела бы ни о чем не думать.
Она подняла взгляд на меня.
— Он мне говорит, что если я буду продолжать скорбеть о Марии, то буду делать это одна. Он не хочет в этом участвовать. Он решил жить дальше, принимать жизнь такой, какая она есть, раз ничего изменить нельзя, раз ничего не поделать.
— А если я приду к нему для разговора, как он, по-вашему, отнесется к моему визиту?
— Но о чем вы с ним будете говорить? Разве у вас есть к нему новые вопросы? Вы обнаружили что-нибудь, чего прежде никто не замечал? Вам кажется, что он имел к этому отношение?
— Дело не в этом. Поверьте мне. Но если я поговорил с вами и получил представление об этом деле от вас, то, как мне кажется, будет правильно послушать и его версию происшествия, поскольку я должен проработать все материалы. Не забудьте, что до настоящего момента я не имел к ним доступа. Для меня все является совершенно новым. Мне интересно все, что вы можете рассказать, и все, что он может рассказать.
— Не знаю. Он, конечно, согласится. Но по-моему, ничего нового в деле не появится. Для него все уже кончилось. Его дочки, нашей дочки, больше нет. Значит, кончено. Вот этого я не могу принять. Ну как можно так думать?
— Может быть, вы несправедливо к нему относитесь? — осмелился я спросить. — Во время бесед со следователями он производил впечатление очень заботливого отца. Он, очевидно, любил Марию.
— Он был прекрасным отцом. Он делал для нее все, когда она была маленькой. Быть может, больше, чем это обычно принято. Я помню, как медсестра спросила меня в поликлинике, когда я привела девочку, почему с ней всегда приходит папа. Я этого не замечала, но она сказала, что видит меня впервые вместе с Марией. А если девочка хотела похвастаться чем-то, что сделала сама, то показывала папе. Она могла прийти ко мне с этим и спросить: где папа? Только после этого она показывала свое рукоделие мне, если я просила. Он всегда должен был увидеть это первым. Но потом, когда в наших отношениях возникли проблемы, он отдалился и от нее тоже. Словно он не мог жить вместе с нами обеими. Он отдалялся все больше и больше, ни в чем не принимал участия, словно решил, что жизнь с нами обеими не то, к чему он стремился, а когда в его жизни появилась другая женщина, он ушел.
— А как складывались его отношения с Марией после вашего развода?
— Короткое время они совсем не общались. Потом он пришел и сказал, что она может жить у меня, если хочет, иметь здесь свой постоянный дом, если я хочу, но он должен проводить столько времени с ней, сколько возможно.
Она улыбнулась:
— Похоже, что он все-таки захотел отомстить мне.
— И ей нравилось бывать у него в гостях?
— Мне кажется, для нее очень много значило то, что он подчеркивал: он все равно ее отец, он хочет встречаться с ней, пусть даже между ним и мной все кончено.