Невидимые

Кенжеев Бахыт Шкуруллаевич

*** Кто ранит нас? кто наливной ранет надкусит в августе, под солнцем темно-алым? Как будто выговор, — нет, заговор, — о нет, там тот же корень, но с иным началом. Там те же семечки и — только не криви душой, молитву в страхе повторяя. Есть бывший сад. Есть дерево любви. Архангел есть перед дверями рая с распахнутыми крыльями, с мечом — стальным, горящим, обоюдоострым. Есть мир, где возвращенье ни при чем, где свет и тьма, подобно сводным сестрам, знай ловят рыб на топком берегу, и отчужденно смотрят на дорогу заросшую (я больше не могу) и уступают, и друг друга к Богу ревнуют, губы тонкие поджав. Ржав их крючок. Закат российский ржав. Рожь тяжела. И перелесок длинный за их спиной — весь в трепете берез — малиной искривленною

зарос, полынью, мхом, крапивою, крушиной.

Пелевину На юге дождь, а на востоке жара. Там ночью сеют хну и коноплю. Дурак жестокий, над книжкой славною вздохну, свет погашу, и до утра не сумею вспомнить, где и как играло слово — блик на грани стакана, ветер в облаках. Но то, что скрыто под обложкой, подозревал любой поэт: есть в снах гармонии немножко, а смерти, вероятно, нет. Восходит солнце на востоке, нирвану чистую трубя. Я повторяю про себя ничьи, ничьи, должно быть, строки еще мы бросим чушь молоть, еще напьемся небом чистым, где дарит музыку Господь блудницам и кокаинистам.

*** Я не любитель собственных творений, да и чужих, по чести говоря. Не изумляйся, приземленный гений, когда нерукотворная заря окалиной и пламенем играет, и Фаэтон, среди небесных ям лавируя, сгорая, озаряет до смертных мук неведомое нам! Любовь да страх стучатся в дверь — гони их на всесожженье, в бронзовый огонь, в окно, чтоб горло жгла космогония, агония, межзвездный алкоголь. Еще неутоленной перстью дышит перо твое, струится яд и мед из узких уст — но предок не услышит, потомок удивленный не поймет. Как ты, сорвавшись с лестницы отвесной, он все тебе заведомо простил, когда повис над колокольной бездной с зияющими крохами светил.

*** Сыт по горло тревогой и злостью, я старею, смешон и небрит, и душа, говорящая гостья, до рассвета мне байки твердит — обрастая ли шерстью и мясом, отлетая ли в вечный азот, слышит влажные ветры триаса, и от страха подушку грызет — помнит — ночью, родной и непрочной, словно утлой любви ремесло, допотопной раскисшею почвой земноводное племя ползло — рыбье сердце на сушу тянулось, охладелою кровью шурша, кость ломалась, артерия гнулась — так она и рождалась, душа, так, подобно реликтовой крысе, позабывшей расклад и расчет, от земли в несравненные выси брата нашего ныне влечет — к мириадам взорвавшихся точек, где вселенская кривда права, и поэзия — только наводчик человеческого воровства…

*** О чем печаль моего труда, и радость его о ком? Когда-то, некогда, никогда — я слышал под потолком нелегких крыльев стесненный взмах, и снился дурному мне учитель чтения при свечах и пения при луне, наставник хлеба, воды, свинца. Король ли? Скорей валет, простак без имени и лица, подросток преклонных лет. Не зная общего языка, мы темное пьем вино. Клубника в этом году сладка, и рыбы в реке полно. И я не однажды уже любил, как сыч, летал по ночам. Но что-то главное позабыл и гневное промолчал. Ответь, профессор, чем наша речь чревата, чем смерть красна? Но он умеет лишь свечку жечь, когда за окном луна, да рыться в стопках старинных книг, смеясь и шепча «ага», пока у реки шелестит тростник и песня, как стон, долга…

*** Это он, повторю, это он, не я, близорук и пристален был от века, рьяно тщась в библиотеке бытия, словно тот аргентинский библиотекарь, обнаружить истину, из числа тех, что спят в земле, и рудничной соли, и любовной влаге. Она была. И сияла, тая. Не оттого ли многоженец, князь света, любитель небесных тел, иногда хитрец, иногда сквалыга, да и сам сочинитель книг, он всю жизнь хотел написать совершенно другую книгу, — где неровная падает ниц волна, лазуритовый

ветер кричит по-русски, и песок взмывает с живого дна, где слепые, напуганные моллюски раскрывают створки, страшась понять, что там, в мире, роза? озеро? розга? — и глухой покорностью Богу льстят, напрягая влажный зачаток мозга. Вслед за ними, мил-человек, тверди: уступило чернильному голубое, лишь пустая раковина в груди будто гонит блудную кровь прибоя. …он ветшает медленно, не ропща, машинально подняв воротник плаща, под часами ветром промозглым дышит. Под часами круглыми, под крестом, достоверно зная: заветный том не прочтет никто. Да и не напишет.

*** …погоди. Зачем ты себя калечишь, не к иллюминатору самолета прижимаясь, а к воздуху, бисер мечешь перед черт-те кем. Если в жизни что-то и существенно, то совсем не то, что от рожденья выдано, а иное, плач ночной, сигнал электронной почты, безотчетный, слабый, как все земное. Где-то волк завыл, где-то лев прославил дольний мир, захлебнувшийся в аквавите, где-то рыжий лодочник цепь ослабил, отвязал, шестом оттолкнулся, вытер лоб платком. И веслом ударяя грубым воду мертвую — ту, что не стоит трогать — ускользает вдаль, и идет на убыль, нелюбимый раб, — за вином, должно быть — ни беды не зная, ни приговора. Легкий прах сливается с тяжким взмахом, и в котел притихшая Терпсихора добавляет перец, корицу, сахар. Исчезает лодка за поворотом. Зелье пробует муза, вдыхая жирный дым костра, не зная еще, чего там не хватает — ладана или смирны.

*** На том конце земли, где снятся сны стеклянные, сереют валуны и можжевельник в изморози синей — кто надвигается, кто медлит вдалеке? Неужто осень? На ее платке алеет роза и сверкает иней. Жизнь хороша, особенно к концу, писал старик, и по его лицу бежали слезы, смешанные с потом. Он вытер их. Младенец за стеной заснул, затих. Чай в кружке расписной давно остыл. И снова шорох — кто там расправил суматошные крыла? А мышь летучая. Такие, брат, дела. Спит ночь-прядильщица, спит музыка-ткачиха, мне моря хочется, а суждена — река, течет себе, тепла, неглубока, и мы с тобой, возлюбленная, тихо плывем во времени, и что нам князь Гвидон, который выбил дно и вышел вон на трезвый брег из бочки винной… Как мне увериться, что жизнь — не сон, не стон, но вещь протяжная, как колокольный звон над среднерусскою равниной?

*** Повадки облака темны. Плывет без веры и вины, бесславно и беспрекословно, подобно ждущему внизу, в пар превратившему слезу и в два созвучья — жар любовный. Но очи туч — еще темней, как Тютчев пел на склоне дней, оглохших демонов сзывая, огнем измученный одним, когда тревожилась над ним сумятица предгрозовая. И те же молнии слепят меня, и сердце невпопад колотится (я жив, не думай) и замирает под ребром, господний оклик, дальний гром мешая с музыкой угрюмой…

*** Снящаяся под утро склоняется из окна над пустым Садовым кольцом. Это все. Спасенья нет и не надо. Коронованный странник видит: она словно воздух осени, словно свет воскресенья, но какого? Попробуем так: листва начинает желтеть. Палашевский рынок как в немом кино. Деловитая татарва покупает конину, беззвучно торгуясь. Приблудный инок под усмешки мальчишек плетется по Вспольному. Вот и чугунный забор. Воскресни — электричка, пропахшая потом, стоит в депо, готовая затянуть керосиновую, мыльную песню, чтобы так: недотрога, ромашка, настурция, львиный зев по дороге к кладбищу. Земляника, да и малина, впрочем, безнадежно сошла. Пахнет опятами. Плюшевый лев на плече у Ксении. Слушай, зачем мы точим этот нож? Чтобы стал острее. А ножницы? Чтобы стричь воду черную в пороховом ручье, чтобы филин вещий, словно кукушка, темнолетящий сыч благословил нас, бедных, круглоглаз и бессилен. В коммунальном ночном коридоре дубовый ларь, где укрыты утка, яйцо, иголка. Земля остыла, и двумя этажами ниже молчит Агарь, осторожно гладя плечо задремавшего Исмаила.