Невидимые

Кенжеев Бахыт Шкуруллаевич

*** Должно быть, я был от рождения лох, знай грезил о славе, не пробуя малым довольствоваться, памятуя, что плох солдат, не мечтающий стать генералом. Но где генералы отважные от российской словесности? Где вы, и кто вам в чистилище, там, где и дрозд не поет, ночное чело увенчает сосновым венком? Никаких золотых эполет. Убогий народ — сочинители эти. Ехидный Лермонтов, прижимистый Фет, расстроенный Блок, в промерзшей карете из фляжки глотающий крепкую дрянь (опять сорвалось, размышляет, тоскуя), при всей репутации, бедный, и впрямь один возвращающийся на Морскую… Да что, если честно, накоплено впрок и вашим покорным? Ушла, отсвистела. Один неусвоенный в детстве урок, губная гармошка, да грешное тело. Как будто и цель дорогая близка — но сталь проржавела, и в мраморе трещина: Что делать, учитель? Твои облака куда тяжелее, чем было обещано…

*** Где цвела герань под писк воробья, где в июне среди аллей жгли тополиный пух сыновья шоферов и слесарей — там

царь Кощей над стихами чах, как всякий средний поэт, не зная, сколь трудно писать о вещах, которым названья нет. Ах, время, время, безродный вор, неостановимый тать! Выходила на двор выбивать ковер моя молодая мать, — а меня Аполлон забирал в полон, кислоты добавив к слезе, и вслепую блуждал я среди колонн, вокзалов и КПЗ. Блажен, кто вопль из груди исторг, невольно укрыв плащом лицо; блажен возвративший долг, который давно прощен; блажен усвоивший жизнь из книг, а верней сказать, из одной книги. И жалок ее должник, с громоздкой своей виной не в силах справиться. Как спасти неверующего? Где он поет, растягивая до кости военный аккордеон, когда мелодия не в струю, о том, что давно прошло, как было холодно в том краю, и ветрено, и тепло?

*** То зубы сжимал, то бежал от судьбы, как грешников — бес, собирая грибы на грани горы и оврага. На вакхе венок, под сосной барвинок, и ты одинока, и я одинок в объятиях бога живаго. И ты говорила (а я повторил) том, что непрочные створки раскрыл моллюск на незрячем коралле. Язычнику — идол, спасенному — рай. Ты помнишь, дворец по-татарски — сарай, а время бежит по спирали? Ты все-таки помнишь, что всякая тварь при жизни стремится в толковый словарь, обидчику грех отпуская, в просоленный воздух бессонных времен, где света не видит морской анемон и хищная роза морская. По улице лев пролетает во мгле, кораблик плывет о едином весле, и так виноградная водка тепла, что приволье эфирным маслам, взлетев к небесам, обращаться в ислам, который не то чтобы соткан из вздохов и слез, но близко к тому. Рассеивая неурочную тьму, созвездия пляшут по лужам. И вновь за углом остывает закат, и мертвой душе ни земной адвокат, ни вышний заступник не нужен.

*** Зря уговаривает меня подруга — живи, не трусь. Сгрызла ее адресата апатия, словно сыр молодые мыши. Раньше хотя бы читал перед сном, а теперь ленюсь, только слушаю тяжкий рок, доносящийся от соседа выше этажом сквозь ветхие перекрытия. Сколько их, невозвратных потерь, размышляю, не засыпая. Факты — вещь упрямая. В узких ботинках, в седой бороде, на своих двоих я еще прихрамываю, но уже мне мстительно пишут: как ты постарел на последней фотке! Удивляясь сухому рассвету, пошарь по сусекам, авось на какой колобок и сыщешь, размечтавшись. О мой бедный, бедный октябрь, кто ты — стеклянный царь времени, или так, кладовщик, не выдающий духовной пищи нищим духом? В зрительном ящике деловой индекс падает, жупелов — что в безлюдном поле перепелов, от сибирской язвы до тепловой смерти вселенной. Сложить ладони и замолчать. Давно ли не было стыков на рельсах, тикали в изголовье часы, в белых палатах больные тихо листали книги и не умирали, и начинался мир по-якутски, на букву «ы», совершенный, как спелое яблоко или дыня…

*** Се, осень ветхая все гуще и синей в моем окне. Багровый лист в тетрадке почти истлел. Есть только ноты к ней — что нефть без скважины, что искра без взрывчатки, и я, усталый раб, мурлычущий не в лад сухую песенку, и крутится немое кино — мой путь уныл, сулит мне труд и глад грядущего волнуемое море. А там посмотрим. Под иной звездой, щемящей, теплой, что еще бесценней светила нашего, захвачен чередой неотвратимых перевоплощений, то в пса, то в камень… Карма! Да, мой путь уныл. А вот не стыдно. Зря ты, ветер, твердишь мне это вечное «забудь». Я уж и так забыл, ей-Богу, все на свете. Вот ножницы, игла, вот справка, что почем, да к той игле — сапожных черных ниток. Вот повторяю вслед за скрипачом — гробостроителем — «один сплошной убыток». И смех, и грех. Поздравим молодых. Запретное, не умирая, имя произнесем. Мой лоб, и губы, и кадык ощупывает пальцами сухими слепое время. С нею ли, не с ней (святой Марией), милые, куда вы, когда в окне все мягче и синей разбавленные холодом октавы?

*** Ах ты моя коза. Отчего ты дышишь едва, словно тебе утробу взрезали без наркоза? Чем мне тебя утешить? Мечет икру плотва, ищет гиена падали, человек проливает слезы. Некое существо в высоте между тем, скучая, осанну распевает, крылами бьет, бесплотные маховые перья роняет на дольнюю землю, и неустанно подсматривает за нами, с тревогой и недоверьем обнаруживая, что сапиенс и шакал много ближе друг к другу, чем думалось, что в неволе оба страдают депрессией, что зверинец уже обветшал, клетки смердят, экспонаты вышли из-под контроля. И спускается, и является сирым, убогим, и, любя, проповедует бунтовщику смирение, уверяя, что смерть — малина с шоколадом. А адресат не слушает, думая про себя: хорошо, что не чучельник с банкою формалина. В средней полосе между тем закат, и слышит бездомный зверь спорщиков у костра. На еловых ветках кровавые тени. Череда потерь, горячится один, череда потерь, а другой, усмехаясь в усы, возражает: приобретений. Несправедливо, твердит один, сплошная наколка. Где искупление? Нет, отвечает другой, в этом вопросе не хватает корректности. Ведь ты не идешь к звезде осведомляться о смысле поздней, допустим, осени? Кто же этот невидимый зверь? Бурундук? Лиса? Или тот же ангел, бестелесный и, как водится, вечно юный? Кто-то третий берет гитару, и низкие небеса отзываются, резонируют, особенно на басовые струны. Прописали же нам лекарство —

то ли водки сколько-то грамм, то ли неразделенной, то ли счастливой страсти. Догорает закат, как деревянный храм. И пророк Иона сжался от страха в китовой пасти.

*** I. Надоело, ей-Богу, расплачиваться с долгами говорит человек, и неласково смотрит в стену, из газетной бумаги наощупь складывая оригами — радиоактивный кораблик, распутную хризантему. Засыпал скульптурою, а очнулся — посмертным слепком, и полуслепцом к тому же. В зимний омут затянут, поневоле он думает о государстве крепком, где журавли не летают, зато и цветы не вянут без живой воды. И нет ему дела до акварели, до спирали, до снежных ковров, до восстания брата на другого брата. «Отмучились, прогорели», шепчет он, слушая разговор треугольника и квадрата. II. Сей безымянный тип, неизвестно какого роста, неизвестной нации и политических убеждений, призван являться символом того, как непросто выживать после определенного возраста. В плане денег все нормально, здоровье, худо-бедно, в порядке, по работе — грех жаловаться, взлет карьеры. Наблюдаются, правда, серьезные неполадки в отношении трех старушек — надежды, любви и веры, да и матери их, Софии. Страхам своим сокровенным воли он не дает, и не ноет — умрет скорее, и толчками движется его кровь по засоренным венам, как обессоленная вода сквозь ржавую батарею. III. Поговорим не о грифе и вороне, а про иную птицу — про сороку на телеграфном проводе (как эти белые пятна на угольно-черных крыльях заставляют блаженно биться приунывший сердечный мускул!). А на пути обратно она уже улетит, сменится красноклювым дятлом, или рыжею белкой. Впрочем, я видел и черных, с блестящим мехом, помню одну, бедняжку, с непокорным лесным орехом в острых зубах. Право, беличья жизнь — не сахар, и попросила бы человека помочь, да страха не превозмочь. Что у тебя на сотовом? Моцарт? Бах? Ты ошибся, зачем мне сотовый? И возлюбленной нету рядом. Пробираясь сквозь голые сучья, будя бездомных собак, Занимается зимний рассвет над тараканьим градом. IV. Не отрицай — все содержание наших эклог и иных элегий, особенно в сердце зимы, когда голос тверд, словно лед, — лишь затянувшийся диалог о прошлогоднем снеге с провинившимся ангелом тьмы, а его полет — неуверен, как все на свете. Завороженный им, будто винными погребами в Молдове или Шампани, понимаешь вдруг, что и собственный твой итог сравним с катастрофическими убытками страховых компаний после взрывов в Нью-Йорке. И это пройдет, хочу подчеркнуть. Ангел света, прекрасный, как жизнь нагая, зажигает в ночи керосиновую лампу или свечу, никаких особых гарантий, впрочем, не предлагая. V. Заменить оберточную на рисовую, и всласть складывать аистов, изображая собой японца двухсотлетней давности. Что бы еще украсть? Сколько ни протирай очки, не увидишь ночного солнца, да и дневное, бесспорное, проблематично, хотя его и не выгнать, допустим, из пуговиц-глаз Елены, плюшевой крысы, подаренной мне на Рождество, и с горизонта белого. Не из морской ли пены сложена эта жизнь? Не из ветра ли над Невой? Или я не апостол? Или воскресшие до сих пор в могилах? Или и впрямь световой луч, слабеющий и кривой, притяжения черных звезд побороть не в силах?

*** Сносился в зажигалке газовой, пластмассовой и одноразовой, кремень — но отчего-то жалко выбрасывать. С лучами первого декабрьского солнца серого верчу я дуру-зажигалку в руках, уставясь на брандмауэр в окне. Здесь мрачный Шопенгауэр — нет, лучше вдохновенный Нитче — к готическому сну немецкому готовясь, долгому, недетскому, увидел бы резон для притчи, но я и сам такую выстрою, сравнив кремень с Господней искрою, и жалкий корпус — с перстью бренной. А что до газового топлива — в нем все межзвездное утоплено, утеплено, и у вселенной нет столь прискорбной ситуации… Эй, публика, а где овации? Бодягу эту излагая, зачем я вижу смысл мистический в том, что от плитки электрической прикуриваю, обжигая ресницы? А в небесном Йемене идут бои. Осталось времени совсем чуть-чуть, и жалость гложет не к идиотскому приборчику — к полуночному разговорчику, к любви — и кончиться не может…

*** С.Г. Соляные разводы на тупоносых с набойками (фабрика «Скороход»). Троллейбус «Б» до школы, как всегда, переполнен пассажирами в драпе, с кроличьими воротниками, но до транспортных пробок еще лет тридцать, не меньше. Поправляя косу, отличница Колоскова (с вызовом): «Как же я рада, что каникулы кончились — скукота, да и только!» «О, Сокольники!» — думаю я, вспоминая сырую свежесть беззащитных и невесомых, еще не проснувшихся мартовских рощ.

Последняя четверть

Есть еще время подтянуться по химии и геометрии, по науке любви и ненавидимой физкультуре. Исправить тройку по географии (не вспомнил численности населения Цареграда) и черчению (добрый Семен Семенович, архитектор, обещался помочь). Впрочем, в запасе пятерка с плюсом за сочинение о бессмертном подвиге Зои Космодемьянской, пятерка по биологии (строение сердца лягушки), пятерка по обществоведению (неизбежность победы коммунизма во всемирном масштабе). После экзаменов — директор Антон Петрович, словно каменный рыцарь, гулко ступает по пустому школьному коридору, недовольно вдыхает запах табака в туалете, открывает настежь форточку, наглухо запирает кабинет английского языка. Снова каникулы, лето в Мамонтовке или под Феодосией, долгая, золотая свобода, жадное солнце над головою. А ты говоришь — наступила последняя четверть жизни.