Невидимый всадник
Шрифт:
В Диме было что-то двойственное: иногда беззащитное, ранимое, иногда очень твердое. Он никогда не заботился о том, напечатают ли его стихи, очень уверенный в них. И действительно, их большей частью печатали.
Вообще, в Диме обнаруживалась странная сила, когда речь шла о стихах. Его мнения и оценки в этой части были непоколебимы, в то время как в остальном они казались зыбкими, произвольными.
Грустно шли мы по улице. Снег пополам с дождем в конце концов загнал нас под каменную арку двора прямо напротив гостиницы «Европа».
Мы с Димой переглянулись и бегом побежали через дорогу.
— П-п-поразительно, как же я раньше не видел! Они же п-п-повсюду сидят со своими ящиками, — сетовал Овидий.
Я виновато молчала. Я тоже на каждом шагу встречала этих цыган. Они елозили щетками, вяло поплевывая на ботинок клиента, но как-никак это было полезное оседлое занятие…
Мы влетели в вестибюль «Европы», показавшийся нам роскошным, как те отели, в которых, судя по фильмам, разлагалась буржуазия. Недавний кочевник сидел под пальмой, поигрывая щетками.
— Он! — прошептал Овидий и поставил ногу на ящик.
Пока чистильщик орудовал ваксой, Дима умело начал интервью.
Сперва он похвалил бородача за прогрессивный переход к оседлости. Бородач промолчал, как нам показалось, многозначительно.
Тогда Овидий поинтересовался, давно ли цыган осел за этим ящиком.
— Всегда сидел, — коротко ответил тот.
— А к-к-то научил тебя чистить обувь? — не унимался Овидий: волнуясь, он всегда заикался.
Цыган дико посмотрел на него и ответил:
— Маленький был — от отца учился.
— А отец? — озадаченно спросил Дима и машинально снял с ящика ногу, но чистильщик, ухватившись за брючину, водворил ее на место.
— Отец — от деда, — пояснил бородач.
Изумленный Овидий, сверкая начищенными ботинками, упавшим голосом произнес:
— И вы никогда не к-кочевали?
— Кто? Я? — в свою очередь, изумился чистильщик. — Это как же?
— Ну, с места на место…
— А! Было. Раньше чистил в Китайгороде, за стеной, а после пожара в Сандунах — возле кино «Уран»…
— Нет, я не то имел в виду, — сказал Овидий.
— А что?
— Ну, знаешь, табором… «В шатрах изодранных ночуют», — нескладно пояснил Дима.
— Так то цыгане, — тотчас нашелся чистильщик, — они — да, они — табором.
— А ты кто?
— Айсоры мы, — гордо ответил молодой бородач и подбросил на ладони полученную монету.
Обескураженный Овидий слез со стула. Айсор пожалел его.
— За цыганами ступай на конный базар! — крикнул он ему вслед.
«Странное место для оседания, — подумала я, — а впрочем…»
И тут же представила себе: на обширной территории базара раскинуты благоустроенные палатки, и осевшие цыгане готовят на примусах обед из трех блюд для своих многочисленных
Воскресным утром мы с Димой отправились на конный базар. Пока мы добрались до коней, прошло много времени. Мы очарованно бродили по рядам в разноголосице зазывал и пестроте рыночного зрелища.
Здесь под видом «лайки северной ездовой» всучивали щенков простецких «надворных советников», но зато «без обману» на глазок отсыпали сочного, кровянокрасного мотыля для наживки. Заманивали самодельными, легкими и короткими, с наборными ручками удочками для подледного лова, заграничными лесками и поплавками, блестящими, как елочные игрушки.
Словно заводные, коротко и аккуратно мяукали голубоглазые сиамские коты. «Пти-чий корм, пти-чий корм!» — щебетали торговки из-под дремучих платков. «Черв, жирный, свежий черв!» — доверительно обещал мрачный тип. «С питомника», — шептал он, озираясь, словно речь шла о политическом заговоре.
«С-с-скорей, с-скорей!» — свистели, подгоняя куплю-продажу, «райские птички» в двухэтажных клетках. «Куда торопиться!» — утверждала каменной неподвижностью черепаха, подставляя ветрам времени свой непробойный панцирь.
Наивность кролика и пролазность ужа, подозрительность сурка и обезьянье легкомыслие — все характеры, пародийно усиленные непритворством, говорили сами за себя.
Но настоящий, серьезный торг ждал нас дальше. Там, где кони…
Здесь были все лошадиные, как говорят, «окрасы». Благородно серый в яблоках скакун представился моему воображению под седлом стройной амазонки, сидящей боком на дамском седле, в серой же, длинной, до самого стремени, юбке и с белой вуалью, развевающейся по ветру.
Отчаянно гнедые, с вызывающей рыжинкой крупные кони требовали седока под стать. И я воображала его в виде судьи Наливайко, который, хотя и был матросом, но служил в красной кавалерии. С шашкой наголо Наливайко направлял гнедого гиганта в гущу схватки с криком: «Даешь белую выдр-р-ру!»
Вороные, чисто вороные шли в траурном кортеже, скорбно склоняя лебединые шеи, покачивая головой с черными наглазниками и траурным султаном вверху, мелко дрожащим, словно они оплакивали того, чей прах влекли в колеснице, обитой черным бархатом…
Белые-белые, с серебряным отливом лошади сказки и триумфа, опоясанные по ногам серебряными кольцами, — впрочем, может быть, им просто перебинтовали бабки! — в картинных позах ждали принцев и победителей…
Но тяжелый, крупнокостный, с глазом-сливой пегий жеребец у коновязи стоял прочно и непритязательно. И никого не ждал. Работяга, он знал, что все они были ординарными битюгами, а остальное мне померещилось!
Шуму было здесь всего больше, но он имел целенаправленный характер. Никто попусту не нахваливал товар, а, точно прицелясь, выхватывал наметанным глазом из толпы настоящего покупателя и бесповоротно вел к нему коня. Дальнейшее было делом не искусства продавать, а искусства отбиваться.