Невинная девушка с мешком золота
Шрифт:
— Хто такие? Зачем? — вызверился байбак на красавицу и арапа.
Лука подал знак арапу помалкивать и произнёс самым нежным тоном:
— Мы, добрый человек, мирные путники. Я дворянская дочь Анна, а это мой верный паж..
— Не велено! Местов нет! Всё забито!
— Да мы как-нибудь... — жалобно сказал атаман. — Мы никого не стесним... Много ли нам надо места?
— Сказано же — некуда! — рявкнул из бороды байбак.
Подтверждая его слова, из-за частокола раздался хоровой взрыв смеха, подкреплённый пьяными выкриками. Ржали лошади. Доносились
— В лесу ночуйте! Нечего вам тут делать! Женские чары на проклятого байбака никак не действовали.
— Подержи-ка узлы свои, — сказал Лука поэту.
Но расправы с байбаком не произошло. Дверь раскрылась, и чья-то цепкая рука ухватила байбака за ворот тулупа.
— Ты что, дубина, творишь? Это же наши самые желанные гости! Проходите, дорогие мои! Вас уже заждались!
Говоривший был невелик ростом, но широк в плечах и вообще поперёк себя шире. Кое-кто мог бы определить его как гнома, но гномов не бывает. Лицо он брил, и оттого оно невольно казалось приветливым — особенно по соседству со злобной рожей байбака. По бороде стража уже текла юшка — ласковый крепыш как-то незаметно его приголубил за не вовремя проявленную грубость. — Нешто вы про меня не слыхали? Я же Пихтуган! Меня всякий знает, кто по этой дороге ходит! А кто на дворе моём погостит, тот и вовсе не забудет до самой смерти! Проходите, ласковая барынька, вам тут полное внимание окажут! И ты уж входи, чернущий! Нас ведь загодя предуведомили, с утра готовимся!
Лука с арапом неуверенно вошли во двор. Дом был сложен из вековых листвяжных брёвен в два яруса, да под высокой двускатной крышей имелось довольно места. Всё здесь было устроено путём: и конюшня, и сарайки, и амбар, и летняя кухня, и прочие надворные постройки. Из окон, затянутых бычьим пузырём, лился яркий свет множества лучин или даже ламп: были уже сумерки. — Вот она, дверца-то... Проходите, за порог не запнитесь.
Запнуться Лука не запнулся, но всё равно чуть не упал.
Их действительно ждали.
В просторном помещении собрался весь цвет ерусланского преступного мира.
Взгляд Луки-красавицы сразу же выхватил сияющие рожи Фильки Брыластого и Афоньки Киластого — они сидели во главе стола, словно жених с невестой. Дальше помещались злодеи помельче — и Фешка Кобелев, и Васька Сундей, и Жгучий Блондин, прозванный так за то, что любой свой налёт он завершал поджогом, и Дедюля — Красные Штаны, и Родимец, и лихой черкес Алабашлы, и фальшивомонетчик Шулята, и скупщик краденого Ляпа Кишечник, и человекомучитель Простатило, и множество прочих, менее известных лиходеев. Благородное общество, томясь в ожидании, освежалось мутной брагой, заедая её луком и тёртой редькою...
Наособицу сидела единственная среди злодеев женщина в платье горянки, но кто она была такая — неизвестно, поскольку лицо её скрывала плотная занавеска из конского волоса — по басурманскому обычаю.
Лука онемел, а Тиритомба побледнел до такой степени, что никто в этот миг не признал бы в нём арапа.
Воцарилась тишина. Но ненадолго. — Ну вот — дождались... — промолвил Филька.
Афонька
— Вход рупь, выход — мешок...
— На всех, братцы, хватит! — радостно выкрикнул Жгучий Блондин.
— Девку мне! — сразу же забил красавицу человекомучитель Простатило.
Лука дёрнулся было назад, но в двери надёжно стояли байбак и Пихтуган.
— Только слугу моего не трогайте... — смог вымолвить Лука.
— Да на что нам твой слуга. — ласково откликнулся Филька. — Но вот сдаётся мне, что я его где-то видел...
— Точно, — сказал Афонька Киластый. — Не тот ли это арап, что с Платоном Кречетом промышлял?
— Акула каната! Мугабе туту! Мандела мобуту нгуабе! Чакра кентавра! Сасаку нагата! — жалобно заверещал уличенный поэт. — Насреддин бабайка! Сенгар сенгор!
Разбойники несколько опешили, хоть и не сидели на конях.
— Не тот, — определил Афонька. — Тот, помнится мне, весьма складно по-нашему лопотал и даже песни любезные воспевал...
— А по мне — что тот арап, что этот, — сказал Простатило.
— Не в арапе дело, — напомнил Филька и замотал брыльями. — Ладно, пошутковали мы, барышня. Мы же с понятием, не то что некоторые... Ночуйте тут с нами, никто чужой вас не обидит...
— За всех-то не ручайся! — оскорбился человекомучитель.
Тут Лука опомнился. Или он не был первый школяр на весь Солнцедар, не был первый разбойник?
— Любезные мои! — сказал он. — Ведомо ли вам, что я невеста собрата вашего — славного атамана Платона Кречета? Таково ли семеро богатырей царевну привечали? Они её звали милой сестрицей. Вот и вы меня зовите...
Злодеи недовольно заурчали.
— Видишь ли, милая сестрица, — сказал Афонька Киластый. — Негоже тебя вот так, с порогу, огорчать, а только правду не утаю: помер твой жених.
— Как помер?! — искренне ахнул Лука.
— А вот так. По малодушеству. То ли мы не знаем тут, что в столице деется? Сперва-то он держался как надо, словеса охульные метал, проклинал тиранов. А вот стали ему показывать пыточные снасти, так он со страху закричал и помер. Инда портки замарал. Те портки народу на площади показывали... Даже Кесарь-гость любовался...
Лука покраснел. Царь — подлец, деспот и сатрап! Да если бы он и вправду был умён и хитёр, то разве допустил бы такое сборище? Разве стал бы позорить бывшего Луку? Разве это честь государю?
— Вот когда бы жених твой умер со славою, — продолжал Афонька, — когда бы он перед смертью на Злобном Месте попросил проиения у честного народа и палачей своих проклял — тогда бы совсем другое дело. Тогда была бы ты почётная невеста-вдова. А так ты просто ходячее народное богатство... Ты скидывай мешочек-то, скидывай. Нам до утра ещё надо всё поделить по чести, по совести...
— Половина моя, — сказал Филька.
— Вы делите, жалкие корыстолюбцы, — отозвался человекомучитель Простатило, — а я с красной девицей в горнице уединюсь. И чтобы ни одна душа, а то вы меня знаете! И арапа мне оставьте — не было ещё у меня арапов. Новые чувства, новые впечатления... А деньги — грязь!