Невинная распутница
Шрифт:
Он вдруг чувствует себя усталым, одиноким, несчастным. «Я несчастен!» – повторяет он тихонько, хотя ему хочется прокричать эти два слова, чтобы ощутить жалость к себе и утопить горе в утешительных слезах… Сухое пощёлкивание доносится из столовой; через полуоткрытую дверь Антуан видит жену: усевшись на край стола в позе амазонки, Минна опустошает вазу для фруктов и хрустит миндальными орехами…
«Она ужинает! – думает Антуан. – Она ужинает, значит, не любит меня!»
Он ищет теперь защиты в безмолвии, в скрытности и вновь берётся за свою газету:
«Бюро Камилла, расследования деликатного свойства…»
«Минна,
Жак.»
«Какое глупое письмо! – говорит себе Минна, пожимая плечами. – Он изъясняется как приказчик в магазине, этот маленький Кудерк».
Она перечитывает: «Минна, не могли бы мы встретиться…»– и задумчиво умолкает, прикусив палец остренькими зубами. Записочка тревожит её самой своей нескладностью. А потом, этот неровный почерк, отсутствие привычных вежливых или нежных слов… «Что, если посоветоваться с Можи?» Эта странная мысль так забавляет её, что на лице появляется дерзкая улыбка. Она нервно расхаживает по комнате, барабанит по стеклу, к которому приникла почка каштана, раздувшаяся и остроконечная, как цветочный бутон… Слабый ветер, пахнущий дождём и весной, чуть колышет тюлевую занавеску. Беспричинное отчаяние, непонятное желание переполняют сердце одинокой девочки, оставшейся вопреки всему, как это ни абсурдно, чистой после стольких падений, ибо физического наслаждения она так и не испытала… и по-прежнему ищет среди мужчин неведомого возлюбленного.
Она соприкасается с ними, а затем забывает, подобно невесте в трауре, которая на поле боя поворачивает на спину мертвецов, заглядывает им в лицо и роняет голову со словами: «Это не он».
– Могу я видеть господина Можи?
– Он вышел, мадемуазель.
Этого Минна не предусмотрела.
– Вы не знаете, когда он вернётся?
– Непостоянство его привычек не позволяет высказывать какие-либо предположения на сей счёт, мадемуазель.
«Мадемуазель» в удивлении поднимает глаза на того, кто это сказал, и ей становится ясно, что подобное бритое лицо не может принадлежать камердинеру. Она колеблется.
– Вы разрешите оставить ему записку?
Безбородый молодой человек безмолвно раскладывает на столике в прихожей письменные принадлежности. Он движется с проворством танцора, покачивая бёдрами на ходу.
«Сударь, я заглянула к вам по пути…»
На письме Минна изъясняется с трудом. Воображению её, умеющему рисовать быстрыми яркими мазками, претит вереница медленно выводимых на бумаге слов.
«"Сударь, я заглянула к вам по пути…" И это существо, что торчит за моей спиной! Неужели он боится, что я прихвачу с собой чернильницу?»
Открывается дверь, и в ушах Минны нежной музыкой звучит знакомый голос старого алкоголика:
– Иксем, проводите же мадам в гостиную. Дорогая мадам, прошу извинить строгость порядков, призванных оградить моё суровое уединение…
Можи отступает, втянув кругленькое брюшко, чтобы пропустить Минну, которая входит, ослеплённая волнами жёлтого света, в длинную комнату с меблировкой из морёного дуба.
– О, здесь всё жёлтое! – восклицает она весело.
– Вот именно! У меня всем доступное солнце, настоящий маленький Прованс! Я выложил двести франков
Его рука победоносно указывает на жёлтые занавески, скрывающие окно. Золотые ресницы Минны вздрагивают. Она вспоминает солнечные ванны в спальне Сухого дома, согревающие её хрупкое обнажённое детское тельце… Старый дом с его звучным костяком, виноградник с синеватой травой, где она бегала вместе с Антуаном, где расцветала их ребяческая идиллия… Только куда же подевалась розовая ветка бегонии, что стучала в окна тонкими пальчиками своих цветов?
Всё ещё во власти этой галлюцинации, она поворачивается к Можи с вопросом, замершим на устах, ибо видит бритого эфеба, который открыл ей дверь. Можи всё понимает:
– Иксем, вам не нужно что-нибудь купить?
– Да-да, конечно, – отвечает тот, и в его подвижных глазах грызуна не отражается ничего, кроме вежливого безразличия.
– Очень хорошо. У меня как раз кончились спички. На левом берегу есть потрясающий магазинчик, там их продают по два су коробок, понимаете? Принесите мне один в качестве образчика. Да сохранит вас Бог, мессир! До завтра…
Молодой человек кланяется, поводит бёдрами, исчезает.
– Кто это? – спрашивает Минна с любопытством.
– Иксем.
– Как?
– Иксем, мой личный секретарь. Очень мил, правда?
– Если вам так угодно.
– Разумеется, угодно. Бесценный малый. Очень изящно одевается, и это производит благоприятное впечатление на кредиторов. А кроме того, у него особый вкус, к счастью, отчего он и был выкраден из Лондона, этот ураниец. [5]
Минна недоуменно хмурится… Как! Неужели толстяк Можи… Но он с фамильярной насмешливостью успокаивает её:
– Нет, дитя моё, вы меня неправильно поняли. Имея Иксема, я совершенно спокоен: могу пригласить подругу, двух подруг, трёх подруг – одновременно или поочерёдно – и не мучиться сомнением: «Явится ли она в следующий раз ко мне или же ради прекрасных глаз моего двадцатипятилетнего секретаря?» Садитесь вот здесь, эта этрусская ваза прекрасно гармонирует с вашими волосами…
5
Ураниец – гомосексуалист.
Он придвигает к ней глубокое кресло, подкатывает столик, на котором подрагивают ландыши… Минна усаживается, смущённая сердечным обращением Можи. Она удивлена и не пытается скрыть этого, а Можи смотрит на неё с доброй улыбкой:
– Если бы не моё чудовищное самомнение, маленькая очаровательная мадам, я решил бы, что вы ошиблись дверью.
Она с изящной неловкостью прикрывает глаза ладонью:
– Подождите! Для меня здесь всё так необычно… Можи надувается от гордости, выставляет напоказ двойной подбородок.
– О, не стесняйтесь, продолжайте! Я знаю, что «у меня очень мило», и люблю, когда мне об этом говорят.
– Да, всё это очень мило… но совсем не идёт вам.
– Мне всё идёт!
– Нет, я хочу сказать… я совсем иначе представляла себе ваше жилище.
Она сидит, сложа руки, и слегка поводит плечами при разговоре, будто хрупкий зверёк со связанными лапками. Можи настолько восхищён ею, что ему и в голову не приходит притронуться к ней… Наступает молчание, отдаляющее их друг от друга. Минна испытывает непонятное стеснение, какую-то неясную тревогу, которую выражает словами: