Шрифт:
С.Розвал
HЕВИHHЫЕ ДЕЛА
Часть I. Мозговой трест
Секрет профессора Уайтхэча Наука и дипломатия Инженер Грехэм пытается решить квадратуру круга Сюрприз инженера Ундрича "Лучи смерти" Об атомных бомбах и кремневых ножах Что такое оптимизм? Сюрприз инженера Грехэма Свой парень Сверхчеловек найден! Посрамление Цицерона
Часть II. Таинственная агрессия
Возвращение победителя Кошка в рамке Мой дом - моя крепость! Сила принципов "Небесная черепаха" в заливе Невинности Слава "Святому Маврикию"! Осложнения в Медиане Страшное слово Кузнец своего счастья Испорченные именины Звезда Бена Дакнайра Последние дни Помпеи Генерал Реминдол громит врагов Умиротворение Медианы Джон Джерард снова встречается со "своим парнем" Мой дом - моя крепость! Заикающаяся Фемида
Часть III. Бизнес безумия
Исповедь майора Дауллоби День неожиданностей Загадка "сигары" Профессор Уайтхэч обеспокоен Пробный шар Каждый делает свой бизнес Первая крыса с тонущего корабля Профессор Чьюз обвиняет Пресс-конференция у инженера Ундрича Неожиданный свидетель "невинных" дел Король мыльного пузыря "Час настал!" Жертва таинственных лучей Нить Ариадны Некто № 354 Энтузиазм! Энтузиазм! Ученый консилиум Блестящая операция профессора Челмэджера Последний луч Рупор истории Раньше или позже...
Часть IV. В мире призраков
Разговор на разных языках Секреты кухни Что же делать? Результат неожиданного приглашения Инженер Грехэм меняет маршрут Светлые Грезы погибли! Маленький червяк и большие неприятности Гордиев узел Еще одно последствие пожара "Лучи У-Г" Драгоценности индийского раджи Анонимная компания "Жизнь - это реклама!" "Голубой Лев" делает прыжок Не дозволено Юпитеру - дозволено быку Слава господина Деневена Сквозь дремучий лес Богиня - или...! Правосудие сказало свое слово
Эпилог
Часть I. Мозговой трест
1. Секрет профессора Уайтхэча
Мы работаем совсем не беспристрастно... Беспристрастный ум - это бесплодный ум. М.Уилсон. "Живи с молнией"
Профессор Герберт Уайтхэч недовольно поморщился, когда секретарь лаборатории доложила ему, что у телефона господин президент республики. Секретарь была до того миловидна, что даже на лице профессора Уайтхэча, навеки окаменевшем в брезгливо-кислой маске, иногда пробивался отдаленный намек на улыбку. Но на этот раз лицо его стало еще кислее (хотя это и казалось уже абсолютно невозможным). Он очень хорошо предвидел содержание беседы. Конечно, произойдет она не сейчас - телефон для этого не годится, - но ясно, времени, чтобы подготовиться к встрече с президентом, немного. Да и как готовиться? Им нужны не слова... В самом деле, господин Бурман приглашал явиться сегодня же. "Очень хорошо, господин президент", - проскрипел в трубку профессор Уайтхэч, хотя ему было совсем не хорошо. Сидя за письменным столом, он раздумывал, как выйти из щекотливого положения. Высокий (это было видно даже, когда он сидел), худощавый, совершенно лысый старик со сверлящим взглядом, он у каждого, видевшего его впервые, оставлял какое-то смутно-неприятное и тревожное ощущение: что-то инквизиторское сквозило во взгляде, в колючей фигуре, и надо было сделать усилие, чтобы согласиться, что это ученый. Профессор Уайтхэч действительно был крупным ученым, в свое время прославившимся рядом выдающихся открытий и изобретений. Но уже много лет, как он принял руководство секретной государственной лабораторией лучистой энергии; естественно, работы его теперь не публиковались, его стали забывать. И вот тут-то, в этой секретной лаборатории, и появился у профессора Уайтхэча свой особый секрет. Он почувствовал, что на карту поставлена его научная судьба. Вне лаборатории он мог бы сделать еще ряд открытий и войти в науку тем ученым второго ранга, которого почитают и награждают при жизни, в надгробной речи клянутся не забыть вовеки и забывают прежде, чем успевает осесть земля на могиле. Нет, участь чернорабочего в науке не прельщала Уайтхэча. Он уже давно постиг ту истину, что крупные научные открытия в наше время вряд ли увидят свет: они могут изменить всю жизнь человечества - разве допустят это те, кто наверху? Зато наука сейчас плодотворна, как никогда, для войны. Мысль эта казалась профессору Уайтхэчу до того простой и ясной, что он с жалостливым презрением смотрел на ребячью возню идеалистов-ученых, которые по инерции все еще продолжали веровать в спасительную силу науки. Впрочем, пусть их забавляются - для себя он твердо выбрал путь: только у военной науки блестящие перспективы! Что же касается чувствительной болтовни не в меру стыдливых профессоров о том, что наука-де должна не уничтожать, а благодетельствовать человека, то профессор Уайтхэч полагал, что всем этим слезливым теориям прекрасно противостоят теория руководящей роли Великании и теория спасения от коммунизма. Да и вообще - победителей не судят! Кто станет слушать в наши дни обвинительную речь по адресу изобретателя пороха? А атомная бомба - это порох XX века. Таким образом, с моральной стороны у профессора Уайтхэча все обстояло благополучно. Неблагополучие было в другом, и это-то и составляло секрет Уайтхэча. В научную душу профессора Уайтхэча начинало закрадываться сомнение: суждено ли ему быть победителем? Вложена ли в него та искра, из которой только и может разгореться пламя? Проще говоря - ученый ли он? Впрочем, он убедился, что его теория блестяще подтверждена трагикомической историей изобретения Чьюза. Этот мечтатель хотел своими лучами облагодетельствовать человечество - ему не позволили; ему предложили использовать их для войны - он отказался; и вот результат: вся огромная научная работа погибла. Нет, он, Уайтхэч, не настолько наивен, он давно выбрал иной путь. Ему даже было несколько жалко этого ученого младенца. И все-таки... И все-таки Чьюз - ученый, большой ученый, это несомненно... А он, Уайтхэч, ученый ли? Вот вопрос, который мучил Уайтхэча. Он очень хорошо знал Чьюза. Двадцать лет назад тот работал с ним в университете. Чьюз не думал ни о славе, ни о премиях Докпуллера и Нобеля (о чем втайне мечтал Уайтхэч - самому себе можно было в этом признаться), и все же Чьюз достиг того, что так не давалось Уайтхэчу. В чем же дело?
– просто бессмыслен. И неужели все-таки эта наивная вера помогла Чьюзу? Так что же, он, Уайтхэч, ошибся? Разве не стоит он обеими ногами на твердой почве фактов? Так он сказал тогда Чьюзу, и он, черт возьми, докажет это! Он найдет те самые лучи! Чистая случайность, что Чьюзу удалось это раньше. Он вспоминал свое посещение Чьюза. Это был неприятный визит. Признаться в том, что он отстал от Чьюза, просить его о сотрудничестве, о помощи?.. Даже сейчас вспоминая разговор с Чьюзом, Уайтхэч болезненно морщился. Он никогда не пошел бы к Чьюзу. Он слишком хорошо помнил его, чтобы поверить, будто Чьюз согласится отдать свое изобретение для войны. Глупец Бурман заставил его пойти на это бессмысленное унижение. А сейчас он же требует: деньги получили - подавайте лучи! Ему кажется, что лучи так же просто купить, как голоса на выборах. Вот какие мысли мучили Уайтхэча. Но никому - даже своим ближайшим помощникам - он не решился бы их высказать. Впрочем, и помощники причиняли ему немало забот. Инженер Флойд Ундрич просто раздражал его. Задумываться тут, правда, не приходилось: Ундрич прозрачен, как стекляшка, и так же бесцветен. Давным-давно Уайтхэч убедился в своей ошибке: раньше он ждал чего-то большого от Ундрича потому, что тот работал у Чьюза. Но Ундрич ничего не сумел взять от своего учителя, своего же у него не было ничего, - только удивительная для пятидесяти лет, несокрушимая трудоспособность свойство, необходимое для науки, но, не подкрепленное талантом, бесплодное, как мельница без жерновов. Зато инженер Чарльз Грехам, ближайший помощник и любимый ученик, все чаще заставлял Уайтхэча задумываться. Он талантлив, чертовски талантлив! А ведь он молод: и сорока нет. Если пойдет так дальше, то ему, Уайтхэчу, ничего другого не останется, как уйти на покой: он действительно не ученый. Да, да, расписаться в своей несостоятельности, передать руководство лабораторией Грехэму и добровольно живым лечь в могилу забвения. Но сможет ли Грехэм руководить именно этой лабораторией? Он талантлив - это он, честно говоря, открыл большую часть тех лучей, которые составляют секретный фонд лаборатории, - но почему его всегда тянет в сторону? Сколько раз Уайтхэч останавливал своего пылкого ученика: - Все, что вы предлагаете, Чарли, очень хорошо, но, согласитесь, для наших целей не пригодится! К чему же уклоняться? - Ах, боже мой, учитель, неужели только на войну работать?
– возражал Грехэм.
– А если мы побочно дадим что-нибудь полезное и для гражданской жизни? Неужели наука... - При чем тут наука?..
– строго перебивал Уайтхэч.
– Речь идет не о науке, а о нашей лаборатории. Наука может работать на что угодно. Но в нашей лаборатории она должна работать только на военные цели - вот и все. Чарльз умолкал, но Уайтхэч видел, что он не удовлетворен. Более того, его пыл вдруг охладевал; Уайтхэч подозревал, что Чарльз работал бы куда горячее, если бы ему позволили свернуть на свой "побочный" путь. Вот почему Уайтхэч все-таки попробовал поговорить с учеником вполне откровенно, до самого конца. Надо было предохранить его от пустых мечтаний, вредных для работы. Он долго раздумывал над тем, как искусней подойти к щекотливой теме, и, в конце концов, решил никакого предварительного плана беседы не строить - для таких натур, как Чарли, откровенность и искренность важнее всего, а потому пусть разговор течет сам собой. - Послушайте, Чарли, - сказал Уайтхэч, - я вижу, что-то в последнее время вас угнетает. Мне бы хотелось поговорить с вами откровенно. Не забывайте: я почти вдвое старше вас - значит, прошел не только через ваш возраст, но, возможно, и через свойственные ему сомнения и колебания. Может быть, я помог бы вам... - Да нет, учитель, вам показалось...
– неуверенно возразил Грехэм. - Грустно, если мы будем играть в прятки, - сказал Уайтхэч, и грусть прозвучала вполне искренне: Чарльз был его единственный ученик, и он любил его. Любил ли он еще кого-нибудь? Но кого же? Семьи у него не было, а, видимо, природа даже для таких высушенных экземпляров, как Уайтхэч, отпускает какую-то минимальную потребность любви. Больше не, на кого было пролить ее. - Да, грустно...
– повторил старик тем тоном, каким подводят печальный итог всей своей жизни. И в самом деле, разве не печально, что любимый ученик пытается спрятать свои мысли от учителя? - Что ж, я буду смелее вас, Чарли, - снова заговорил Уайтхэч.
– Только условимся: если я ошибаюсь, вы прямо так и скажите - на том разговор обещаю покончить. Но, если я угадал, имейте мужество не вилять. Уайтхэч испытующе посмотрел на ученика. Тот молча кивнул головой. - Так вот, Чарли, мне кажется, что у вас в мозгу завелся червячок. Этакий червячок сомнения: на правильном ли мы пути? Целесообразна ли наша работа?.. Постойте, постойте, выслушайте до конца!
– Уайтхэч отвел протестующий жест ученика.
– Я говорю даже не о наших исканиях, а о чем-то более широком. Вы понимаете? Уайтхэч помолчал. - Как будто бы начинаю понимать...
– тихо ответил ученик. - Отлично! Теперь, когда вы решились заговорить, пойдет легче. Итак, вы, Чарльз Грехэм, ученый, крупный ученый - я имею право это сказать, усомнились: на правильном ли пути наука? Имеет ли она право работать на войну? - Пожалуй, вы слишком резко формулируете...
– попробовал возразить Грехэм. - Не будем спорить о формуле... Если вы вступили на путь сомнений, завтра это уже перестанет вам казаться резким... - Да нет, просто мне кажется странным, что наша наука, охотно удовлетворяя нужды войны, совершенно игнорирует нужды мирной жизни. Ну хорошо, если уж признать неизбежной и необходимой войну, то почему также не признать иногда неизбежной и мирную жизнь? - Послушайте, Чарли, вы не задумывались над тем, почему прежние ученые не терзали себя гамлетовскими сомнениями? Они просто изобретали порох, пушки, пулеметы... - О учитель, очень большая разница! Они открывали также пар, электричество - и это не были военные изобретения. Конечно, и это использовалось для войны, но побочно. А атомная энергия? Ведь она предстала перед нами только как военное открытие. И разве что-нибудь от нее используется для мирной жизни? То же мы хотим сделать и с лучистой энергией. Вы же сами отказываетесь использовать открытые нами виды лучистой энергии только потому, что возможно лишь мирное использование их, а нам нужны лучи военные... - Чарли, вы же не ребенок!.. Разве я против мирного использования?.. Но вы же понимаете: использовать для мирной жизни - это значит открыть секрет... Секрет не только того, что мы имеем, но, быть может, и того, что еще предстоит найти... - Ага! В том-то и дело! Пар и электричество никогда не были тайной, а атомная и лучистая энергия - только тайна. Разве это не ужасно? Наука стала тайной. - Но что же делать? Мы - ученые, только ученые, Чарли, не больше. Мы делаем науку, а не историю. Наука дает истории то, что та от нее требует. Не надо преувеличивать роли ученых, надо быть реалистом, Чарли! - Трагическая реальность!
– горячо воскликнул Грехэм.
– Наша зрелая наука призвана уничтожить то, что создала младенческая наука наших предков. Сын, разрушающий одним ударом кулака дом, по кирпичикам сложенный отцом... Разрушающий только потому, что у сына оказался здоровый кулак... - Не дом отца, а крепость врага, откуда грозят нам нападением... Не забывайте об этом, Чарли!
– воскликнул Уайтхэч, пуская в ход последний козырь и одновременно сознавая, что он сползает с того пути искренности, на котором только и можно договориться с Грехэмом. - Забываю?
– иронически воскликнул Грехэм, и Уайтхэч снова пожалел о своей тираде.
– Забываю! Да разве в нашей стране кто-нибудь может забыть о коммунистах! Забыть, когда о них напоминают каждую минуту! Только знаете, учитель, для меня, ученого, даже дети коммунистов - это все-таки дети, и построенные коммунистами города - все-таки города. Мне как-то неприятно, когда наука убивает детей и разрушает города. - Вы предпочитаете, чтобы уничтожались не их города, а наши? - Я предпочитаю, чтобы люди, у которых хватило ума открыть атомную и лучистую энергию, оказались достаточно умны и для того, чтобы договориться не пускать ее в ход друг против друга. И я верю, что они достаточно умны для этого, а делают их безумными те, кто... - Довольно, Чарли!
– багровея, крикнул Уайтхэч.
– Вы уже сказали больше, чем нужно. Недоставало только, чтобы вы подписали воззвание о запрещении атомной бомбы. Самое подходящее для работника секретной государственной военной лаборатории... - Вы сами вызвали меня на этот разговор, - сухо ответил Грехэм. - Я не подозревал, что мой ученик не больше, чем мечтатель чьюзовского типа. - Чьюз?
– переспросил Грехэм.
– Много чести для меня!.. Он не только ученый, но и герой. А какой я герой! Это было слишком! Уайтхэч резко встал из кресла и вышел из кабинета. Он уже жалел, что затеял разговор. И вдруг он понял, что этот разговор нужен был и ему. Разве, разбивая колебания и сомнения Чарли, не хотел он рассеять этим и свои сомнения? Правда, они были совсем не те, что у Грехэма. Этические соображения о роли науки - должна ли она созидать или разрушать?
– были глубоко безразличны и неинтересны Уайтхэчу. Не в них дело! Но где тот стимул, который помогает ученому преодолевать все препятствия? У Чьюза он был ясен, Уайтхэчу - не годился. У Грехэма возникают сомнения, стимул исчезает. Уайтхэч понимал, что теперь надежда на Грехэма слаба: он будет плохим помощником. А есть ли этот стимул у него, у Уайтхэча? Чистая наука? Но он должен был честно признаться себе, что не так уж он хочет постичь природу этих искомых лучей, как стать самому их открывателем, чтобы почувствовать себя великим ученым... ничуть не меньшим, чем, например, Чьюз. А вдруг для этого и нужно как раз то, что для Уайтхэча исключено: наивная вера Чьюза? Нет, он, Уайтхэч, слишком стар, чтобы быть наивным. Стар... Может быть, в этом все дело? В последнее время он все чаще ощущает свою дряхлость, все чаще спрашивает себя: успею ли? А когда человек начинает замечать свою старость - кончено! Он попадает на свои собственные похороны...
2. Наука и дипломатия
Цели буржуазной дипломатии неизменно сводятся к двум основным: к маскировке истинных намерений и к симуляции намерений, которых на самом деле не существует. Акад. Е.Тарле. "Наша дипломатия" Профессор Уайтхэч был крайне раздражен разговором с президентом Бурманом. Встреча оказалась еще неприятнее, чем он ожидал. Особенно неприятно было участие в ней нового военного министра Реминдола, с которым Уайтхэчу пришлось встретиться впервые. Реминдол был груб, неприлично груб. Он посмел разговаривать с Уайтхэчем так, как будто бы перед ним был не крупный ученый, директор государственного института, а какой-нибудь лейтенант или капрал. Удивительно еще, как он не потребовал, чтобы ученый стоял перед ним навытяжку. И туда же: берется рассуждать об атомной и лучистой энергии, как будто бы что-то понимает, а у самого познания в науке вряд ли пошли дальше сложных процентов - это генерал-банкир, конечно, изучил на практике. - Надеюсь, профессор, вы можете порадовать нас результатами своей работы, - так начал президент после взаимных приветствий и представлений. - Лично я удовлетворен результатами, - ответил Уайтхэч.
– Убежден, что и любой ученый на моем месте был бы удовлетворен... - Вы хотите сказать, что мы не ученые, а потому вы не совсем уверены, что будете нами поняты?
– любезно улыбнулся Бурман. И тут в разговор ворвался Реминдол. - Любой ученый на вашем месте?
– иронически переспросил он.
– Чьюз, например? Он, кажется, вашими результатами не удовлетворился. Удар пришелся по больному месту. - Что ж, посадите на мое место Чьюза, - резко ответил Уайтхэч.
– Вам это просто. Командовать легче, чем заниматься наукой. - Господа, господа, оставим пререкания!
– президент поспешил вступить в свои права председателя.
– Ни к чему это не приведет. Все-таки, профессор, я хотел бы знать, что мешало вам довести работу до конца. - Ничто. Нужно время. Боюсь, господин министр не совсем ясно представляет себе дело, когда говорит о Чьюзе. Мы все знаем, что там произошло: когда злоумышленник пытался принудить Чьюза отдать свое изобретение, Чьюз, защищаясь, сразил его своими лучами. Но лабораторная обстановка - это далеко не то, что полевая обстановка войны... - Можно подумать, что мы не имеем представления о войне...
– усмехнулся Реминдол. "А откуда тебе знать? Разве ты на войне был?" - подумал Уайтхэч, со скрытой ненавистью глядя на генерала-банкира, так оскорбившего его. Он сдержал себя и внешне спокойно продолжал: - Я это говорю к тому, чтобы вы поняли, что даже изобретение Чьюза потребовало бы много времени, прежде чем удалось бы применить его на войне. - Э, профессор, неужели вы не понимаете?
– с досадой перебил Реминдол. Изобретение Чьюза уже сегодня можно показать. Понимаете: по-ка-зать! О нем уже можно говорить как о факте. К черту лабораторную обстановку! Убитый человек - это факт, какая б там обстановка ни была. А у вас что? Уравнения, формулы? Кого этим убьешь? - Не одни формулы. Нашей лабораторией открыт целый ряд видов лучистой энергии. - Так почему вы их маринуете? - Они были бы полезны только в мирной деятельности. - Это неинтересно. Когда у вас будут настоящие лучи? - Думаю, еще год потребуется. - Ну, а пока разве нельзя как-нибудь эффектно показать открытые вами лучи? - Я уже докладывал: можно применить в мирной жизни. - К черту мирную жизнь! Что вы мне ее тычете?
– рассердился Реминдол. Он совершенно не умел сдерживать себя.
– Как вы не хотите понять меня! Хотя бы только показать, но показать эффектно. - Не понимаю...
– растерялся Уайтхэч. - Боже мой...
– На этот раз Реминдол сдержался, но Уайтхэч почувствовал себя окончательно оскорбленным. Он яростно ненавидел этого грубияна в генеральской форме. Воцарилось неловкое молчание. Уайтхэч бросил взгляд на президента, как бы прося о помощи. Но Бурман молчал. Лицо его приобрело непроницаемо-достойное выражение; с таким лицом высоко порядочный и нравственный человек вынужден выслушивать не совсем пристойные вещи, неизбежные в грубой действительности; однако даже соглашаясь по необходимости на них, он остается выше их, во всяком случае, избегает называть их по имени. И, глядя на эту величественную маску, Уайтхэч начинал понимать. - Показать?
– почти пролепетал он.
– Эффектно показать? То есть вы хотите, чтобы показной эффект был выше действительных результатов? Реминдол одобряюще улыбнулся. - Но ведь это... это...
– Уайтхэч никак не мог подобрать слова, которое бы звучало прилично в столь высоком обществе. - Дипломатия...
– осторожно подсказал Бурман.
– Для того и дипломатия, чтобы вводить в заблуждение противника. А иногда и припугнуть... - Я ученый, а не дипломат... Не представляю себе, как вводить в заблуждение наукой... - Заметьте, вы заняты не просто наукой, а военной наукой, - внушительно сказал Реминдол.
– А военная тактика предусматривает отвлекающие диверсии. Уайтхэч молчал. - Господа ученые безнадежно отстали от жизни!
– пренебрежительно бросил Реминдол. Собственно, на этом беседа и кончилась. Бурман лишь на прощание попросил, чтобы обещанный годовой срок был по возможности сокращен. Уайтхэч чувствовал себя оплеванным. Он гордился тем, что стоял выше сентиментальных профессоров, носившихся с идеями спасения мира наукой, а тут его отстегали, как неразумного ребенка. Он, видите ли, безнадежно отстал от жизни! И кто это посмел сказать? Какой-то банкир, ростовщик, денежный мешок, возомнивший себя научным, военным и философским гением! Уайтхэч был так раздосадован, что, возмущаясь и негодуя, довольно подробно рассказал обо всей беседе обоим помощникам. Ундрич промолчал, а Грехэм с горечью заметил: - Что ж, с волками жить - по-волчьи выть! История требует! Так, учитель, недавно вы объясняли мне?.. Интересно, чего еще потребует от нас история?
3. Инженер Грехэм пытается решить квадратуру круга
Только честные и мошенники могут найти выход из всякого положения, а тот, что хочет в одно и то те время быть честным и мошенником, не имеет выхода. А.П.Чехов. "Дуэль"
Не прошло недели, как профессору Уайтхэчу пришлось пережить новое унижение. Он был приглашен к генералу Реминдолу. Уайтхэч уже заранее дрожал от негодования и не был уверен, что на этот раз сумеет сдержать себя. Против ожидания, министр встретил его подчеркнуто любезно. Все свидание не выходило из рамок изысканной вежливости, но эта беседа задела Уайтхэча еще сильнее, чем прошлая. - А, профессор, рад вас видеть!
– прогудел генерал тоном парня-рубахи, поднимаясь навстречу и делая движение, похожее на то, будто он готов обнять гостя.
– Что нового? - Не думаю, господин министр, чтобы вы могли ждать чего-нибудь нового, сухо ответил Уайтхэч и также сделал движение, не оставляющее сомнения в том, что он уклоняется от чести быть обнятым генералом. - Да, да, конечно... Но необходимо сдвинуть дело с мертвой точки... Мы решили помочь вам... Прошу, профессор, располагайтесь... Сигару или сигареты? - Благодарю вас... Я предпочитаю свою трубку... - Как вам угодно... Так вот, профессор, у нас возник план... Интересно ваше мнение... Мы увеличиваем средства. Значительно увеличиваем... Почти втрое... Мы вливаем свежие научные силы... Помимо вашей лаборатории, открываем еще две. Они будут работать параллельно с вами, но совершенно самостоятельно. - Это что, недоверие?
– побледнел Уайтхэч. - Нисколько. Сами посудите: во главе новых лабораторий мы ставим ваших помощников - Грехэма и Ундрича. Ваши идеи будут использованы и развиты вашими же учениками. - За кем будет общее руководство филиалами? - Я сказал: это - не филиалы. Общее руководство возложено на меня. - Я говорю не об административном руководстве, а о научном, - подчеркнул Уайтхэч. - Еще раз повторяю: в научном отношении лаборатории номер один, номер два и номер три равноправны и самостоятельны, - уже с некоторой досадой сказал Реминдол. - Какой же смысл дробить силы? Я уже говорил вам, господин министр, что я не дипломат. Проще было бы сказать мне прямо. Будьте любезны принять мою отставку. - Э, профессор, бросьте личные обиды!
– Реминдол вскочил с места и в возбуждении забегал по комнате.
– Ну, к чему это? Мы не слабонервные девицы. Если б вопрос стоял так, поверьте, меня хватило бы на то, чтобы сказать прямо. В недостатке прямоты, слава богу, меня не обвиняют. Наоборот, ругают за грубость, то есть за прямоту. - И все-таки иначе не могу объяснить...
– настаивал Уайтхэч.
– Только недоверие ко мне... - Вот не ожидал, профессор: в таком важном деле вы руководствуетесь вопросами самолюбия!
– сказал Реминдол, останавливаясь против гостя и явно укоризненно глядя на него.
– При чем тут недоверие? В военном деле иногда полезно двигаться вперед не общей массой в одном направлении, а, как вы выражаетесь, раздробить силы и продвигаться в разных направлениях. Никто к вашему авторитету с недоверием не относится. Он велик, очень велик, настолько, что волей-неволей давит на ваших помощников. А если бы... - Я никого не лишаю свободы... - Повторяю: происходит это помимо вашей воли. Не бойтесь предоставить им настоящую свободу. Тем более, что никто же не запрещает вашим ученикам обратиться к вам в любую минуту за советом. Ведь это только самостоятельные лаборатории, а не самостоятельные государства секретничать друг перед другом не приходится. Несколько поколебленный в своих первоначальных опасениях, Уайтхэч, в конце концов, попросил время на размышление. Он просил также разрешения посоветоваться с помощниками. Министр не возражал. Грехэм и Ундрич встретили новое предложение столь же несочувственно, как и Уайтхэч. Оба заявили, что предпочитают работать под руководством Уайтхэча. Грехэм был даже решительнее и категорически отказывался взять в свое ведение отдельную лабораторию. "Странно, - подумал Уайтхэч, - именно Чарльз имеет на это настоящее основание". Впрочем, Уайтхэч догадывался, что останавливало Грехэма. Видимо, сомнения все более овладевали этой мечтательной головой. С ними еще можно было кое-как примириться в том подчиненном положении, какое сейчас занимал Грехэм, но для руководителя они стали бы невыносимы. Со своими учениками Уайтхэч был откровенен. Не могло быть и речи о недоверии к его авторитету с их стороны. Не сомневавшийся в этом и ранее, Уайтхэч теперь, в этот критический момент, мог еще раз убедиться, что оба ученика предпочитали оставаться его помощниками. Но в таком случае почему им формально не стать директорами отдельных лабораторий? Так или иначе, научное руководство фактически останется за Уайтхэчем. Зачем же отказываться от новых средств и работников? Все это было настолько несомненно, что после совещания было решено принять план военного министра. Однако Уайтхэч потратил немало труда, чтобы сломить упрямство Грехэма. Уайтхэч позвонил министру и сообщил о решении. Реминдол попросил профессора прибыть к нему со своими помощниками. - Я очень рад, господа, - говорил министр, любезно рассаживая гостей. Рад, что вы согласились с моим мнением. Впрочем, я и не сомневался в этом: выгоды нового плана ясны. Скажу сейчас о нем в общих чертах, затем более детально буду иметь честь, господа, говорить с каждым из вас отдельно. Существующей лаборатории присваивается номер первый, и она по праву остаётся в ведении профессора Уайтхэча. Лаборатория номер два поручается господину Грехэму, лаборатория номер три - господину Ундричу. Каждый из вас подчиняется непосредственно мне. Научные сношения между лабораториями, понятно, возможны и желательны, однако о существе их вы будете держать меня в курсе. Впрочем, ничего необычного здесь нет, поскольку вы вообще будете держать меня в курсе всего происходящего в лабораториях. В тех границах, естественно, какие доступны моему пониманию, как неученого, докончил генерал с лицемерно-любезной улыбкой.
– Если у вас есть какие-либо пожелания, прошу... Уайтхэч промолчал, хотя ему снова не понравилось это усиленное подчеркивание подчинения руководителей министру. Даже сношения между ними подлежали министерскому контролю. Неожиданно выступил Грехэм. - Господин министр, - сказал он, - вы говорили, что каждый из нас будет в своей работе самостоятелен. Позвольте тогда мне сразу же быть самостоятельным и договориться с вами о том, в чем я не смог сговориться со своим учителем. Уайтхэч с изумлением посмотрел на Грехэма. Что он имеет в виду? Что это измена? Сразу же измена? - Пожалуйста, господин Грехэм.
– Реминдол торжествующе взглянул на Уайтхэча. - Вам, конечно, известно, господин министр, что нами открыты новые виды лучистой энергии. Я наметил работы, которые, не сомневаюсь, приведут к открытию еще ряда видов. К сожалению, профессор Уайтхэч не согласился со мной. - Почему?
– спросил Реминдол. - Я уже вам докладывал об этом, господин министр, - вмешался в разговор Уайтхэч, крайне недовольный выступлением Грехэма.
– Эти лучи пригодны только для мирных целей. - Это так?
– спросил Реминдол Грехэма. - В общем, да. Но есть применимые и на войне. - Вы мне об этом не говорили, профессор.
– Реминдол изумленно посмотрел на Уайтхэча. - Да, есть, - продолжал Грехэм.
– Под воздействием некоторых из них могут быть достигнуты идеальные антисептические условия для хирургических операций и быстрое заживление ран. Другие, хотя и не для военных целей, также имели бы исключительное значение. Возможно, даже лечение рака... Надо только поставить опыты... - Позвольте, господин Грехэм, - перебил Реминдол.
– Вы можете поручиться, что секрет этих лучей не натолкнет на секрет тех лучей, которые мы ищем? - Об этом я Грехэму и говорил, - снова вмешался Уайтхэч. Грехэм промолчал. - Как же вы можете предлагать такую вещь?
– недовольно спросил Реминдол. - Лучи спасли бы на войне тысячи наших раненых солдат, - попробовал возразить Грехэм. - Но для этого мы должны передать лучи тысячам врачей, то есть, по существу, раскрыть секрет. Что ж, вы думаете, он в конце концов не попадет к противнику? А тот не воспользуется им, чтобы открыть чисто военные лучи? А потом уничтожит имя сотни тысяч наших солдат... Я удивляюсь вам, господин Грехэм. - Вы полагаете, господин министр, что военную работу нельзя совместить с мирной? - Я не полагаю. Я знаю, что назначаю вас директором военной лаборатории номер два, а не ракового института. - В таком случае мне остается только позавидовать работникам ракового института. - Не завидуйте! Не то что из ракового института, а из астрономической обсерватории мы не выпустим ни одного секрета, пригодного для войны. Будьте уверены, господин Грехэм, что наивны не мы, а вы.
– И, повернувшись к Уайтхэчу, Реминдол закончил: - Я несколько ошибся, профессор. Боюсь, упрекнете меня в грубости, но скажу прямо: я полагал, что ваш авторитет у учеников выше... Уайтхэч и впрямь чувствовал себя сконфуженным. Грехэм показал себя наивным младенцем. Нашел перед кем развертывать свои утопические идеи! Ундрич, по крайней мере, молчал - и это в тысячу раз умнее. Едва они уселись в машину, возвращаясь в лабораторию, Уайтхэч сказал Грехэму: - Вот уж не ожидал от вас, Чарли! Нашли место, где проповедовать... - Да, конечно, глупо, - покорно согласился Грехэм. - Удивляюсь, как с такими мыслями вы можете заниматься своей работой? Что вас держит?
– спросил Ундрич, брезгливо улыбаясь. - В этом вы совершенно правы, Ундрич, - ответил Грехэм.
– Но, видите ли, быть честным в мыслях куда проще, чем на деле. Особенно в наше время, когда честность стала разновидностью героизма. Не, всем это по плечу.
4. Сюрприз инженера Ундрича
Знаменитые ученые живут обычно за счет своего прошлого, за счет трудов, которые создали в молодости, когда их никто не знал. А в настоящем они годятся лишь для того, чтобы спорить между собой и заботиться о собственной славе... Н.Бэлчин. "В маленькой лаборатории"
Очень скоро профессор Уайтхэч убедился, что оправдались его первоначальные опасения, а не те надежды, которыми он старался успокоить себя на совещании с помощниками. Правда, между лабораториями №1 и №2 поддерживалась тесная связь, но она была совершенно беспредметна. Грехэм впал в состояние, которое Уайтхэч называл "научной прострацией". Очевидно, бедняга совершенно запутался в своих попытках сочетать военное и мирное использование науки. Напрасно Уайтхэч снова старался вызвать его на откровенность, чтобы помочь выкарабкаться из тупика. Грехэм замкнулся и замолчал. Когда Уайтхэч пробовал отечески журить ученика, тот невесело отшучивался. В лаборатории появилось много новых людей, а твердого, определенного плана и руководства не чувствовалось. Уайтхэч понимал, что если у Чарльза не хватит сил стряхнуть с себя оцепенение, дело кончится катастрофой. Но самое неприятное было то, что и лаборатория №1 застряла в тупике - это Уайтхэч тоже очень хорошо понимал. Хотя у него в основном остался прежний коллектив сотрудников и нельзя было сказать, чтобы отсутствовали план и руководство - Уайтхэч умел твердо держать в руках и людей и бразды правления, - все же внешне хорошо налаженная работа была не чем иным, как стремительным бегом на месте. Уайтхэч сам не мог дать себе отчета, почему так случилось. Возможно, виной тому были его собственные сомнения. Все чаще и чаще перед ним вставал тот же проклятый вопрос: не сделал ли он уже все, что мог, не пережил ли он своей небольшой славы? Уход Грехэма особенно обострил это чувство: в научное будущее Чарльза он уже начинал больше верить, чем в себя. А вот что происходило в лаборатории №3, Уайтхэч толком не знал. Он также сразу же после организации посетил лабораторию №3, был любезно принят, осмотрел новое оборудование, беседовал с Ундричем и его новыми сотрудниками и почувствовал, что его бывший ученик относится к нему уже совсем по-другому. У Ундрича появился подчеркнуто независимый тон, точно он нарочно стремился показать своему недавнему начальнику, что теперь они на равной ноге. Он не пускался в откровенные разговоры и довольно уклончиво и неопределенно отвечал Уайтхэчу по поводу своих планов. А когда через неделю Уайтхэч снова навестил лабораторию №3, Ундрич уже воздержался от приглашения осмотреть работы. Во всем виде нового директора явно сквозило недоумение, которое он как будто даже и не пытался скрыть. "Чего ты, собственно, повадился сюда?" - вот что читал Уайтхэч в глазах своего бывшего помощника. Уайтхэч с трудом заставил себя кое-как дотянуть беседу, чтобы отъезд его не приобрел характера обидного бегства. "Больше ни ногой сюда!" - сказал он себе, садясь в машину, чувствуя даже желание сделать какое-то движение ногами, чтобы в буквальном смысле "отряхнуть прах". Странно: он не любил Ундрича, и все же его "измена" причинила ему боль. А впрочем, чего от него и ожидать: сначала от Чьюза сбежал (или был изгнан еще лучше!), теперь - от Уайтхэча. Предатель! И уж во всяком случае карьерист и выскочка. Характер-то у него для карьериста самый подходящий, только вот беда: все-таки и для этого способности нужны. Недолго он будет хорохориться: прибежит с поклоном. Тогда посмотрим... Но время шло Грехэм частенько навещал старика, а Ундрич не показывался. Ну и черт с ним! У Уайтхэча было достаточно своих забот... Ундрич напомнил о себе самым неожиданным и неприятным образом. Новый министр оказался утомительным педантом: каждые две недели директора всех трех лабораторий обязаны были являться к нему с докладом. Уайтхэч попробовал было возразить, что это совершенно излишне: о всяком действительно крупном
– Дайте нам время. - А разве я не дал?
– прищурившись, спросил министр. Уайтхэч молчал: неужели Реминдол говорит это всерьез?
– Не все жалуются на недостаток времени, - продолжал Реминдол.
– В лаборатории номер три происходят вещи очень интересные и вполне для меня понятные. Разве вы не знаете об этом, профессор? Уайтхэч был озадачен. Ему казалось, что в словах Реминдола звучит ирония. Было крайне неприятно и то, что обнаружилась его полная неосведомленность о работах бывшего ученика. Уайтхэч поспешил оставить министра, боясь встречи не только с Ундричем, но и с Грехэмом. Дома он ломал себе голову: что же произошло? Он не мог представить себе, чтобы Ундрич достиг наконец той цели, к которой они так долго стремились втроем и которой пока еще не сумели достичь ни он, ни Грехэм. Это было бы просто невероятно! Но и не пустой же болтун министр? В тот же день его посетил Грехэм. Уайтхэч старался понять, известно ли ему что-нибудь о работе Ундрича. Но Грехэм, как обычно в последнее время, был молчалив; Уайтхэч тоже ничего не сказал о своем разговоре с министром. На той же неделе Уайтхэч получил телефонное приглашение на демонстрацию опытов в лаборатории №3. С очень неприятным чувством ехал он туда. В лаборатории он застал министра, Грехэма и нескольких ученых, не работавших ни в одной из трех лабораторий. "В чем дело, учитель?" - успел шепнуть ему Грехэм; значит, и он ничего не знал. Уайтхэч только пожал плечами. Все было обставлено довольно таинственно. Ундрич не показывался, гостей встречал один из его помощников. Министр произнес небольшое вступительное слово, сообщив, что лаборатории №3 удалось открыть тот вид лучистой энергии, который наконец найдет себе практическое применение "для известных вам целей" - как выразился министр. Затем генерал Реминдол пригласил присутствующих в демонстрационный зал. Ундрич с одним из сотрудников заканчивал подготовку аппаратуры. Он слегка поклонился в сторону входящих гостей и снова занялся своим делом. Уайтхэч ждал доклада. Однако Ундрич начал демонстрацию сразу же, сославшись на то, что присутствующие уже ознакомлены господином министром в общих чертах с существом дела. Уайтхэч переглянулся с Грехэмом. Тот, видимо, тоже был удивлен. Но то, что пришлось увидеть, поразило его еще больше. Несомненно, это было ново, смело и оригинально: Ундрич продемонстрировал лучи, воспламенявшие на расстоянии деревянные и алюминиевые модели. Он произвел также на расстоянии взрыв небольшой модели мины. Уайтхэч не мог прийти в себя от изумления. Как, Ундрич, на которого он так мало надеялся, выполнил совершенно оригинальную работу?! Именно этим видом лучистой энергии Уайтхэч меньше всего интересовался, считая его наименее перспективным и делая весь упор на поиски того вида, который, подобно лучам Чьюза, способен уничтожать живые организмы. Приходилось сознаться, что Ундрич выполнил работу самостоятельно. Но срок был поразительно мал. Значит, он разрабатывал эту проблему еще в лаборатории Уайтхэча? Как, однако, он сумел это скрыть? Впрочем, ходили слухи, что из лаборатории Чьюза он был выставлен как раз за то, что потихоньку занимался подобными же делами. "Очевидно, наивный Чьюз оказался наблюдательней проницательного Уайтхэча", - не без горечи и досады иронизировал над самим собой старик. Но "...победителей не судят", - решил Уайтхэч и поэтому, стараясь быть таким же приветливым, как и остальные, пожал руку своему бывшему ученику. Он собрал все свои силы, чтобы сохранить хладнокровие. Никогда еще его так не мучил все тот же проклятый вопрос: ученый ли он? И если он готов был уступить первенство Грехэму, то изобретение Ундрича он ощущал чуть ли не как личное оскорбление. Вот почему с таким нетерпением он ждал доклада. Его не столько даже интересовала природа новых лучей, сколько вопрос: как мог Ундрич его обскакать? Но доклада не последовало. Гости вышли из зала. Неужели это все? Впрочем, Уайтхэч сейчас же сообразил: невозможно было развернуть секретный доклад в кругу примерно десяти ученых, из которых большинство даже не работало в их лабораториях. Терпеливо переждав, пока гости разъехались, он обратился к Ундричу: - Ну, мы ждем разгадки! Не правда ли, Грехэм? - Я понимаю...
– согласился Ундрич.
– Но господин министр полагает... - Да, господа, - поспешно сказал Реминдол, - может быть, это и покажется вам странным, но военное командование считает, что секрет изобретения не должен выходить из пределов соответствующей лаборатории. То же будет и у вас, когда вы представите свои законченные работы, - ваши секреты останутся при вас. Вы понимаете, господа, сейчас всякое военное изобретение имеет исключительно важное значение. Поневоле круг лиц, знакомых с секретом, должен быть ограничен условиями практической необходимости. - Круг лиц?
– бледнея и дрожа от негодования, переспросил Уайтхэч.
– Мы вместе работали более десятка лет, а теперь исключены из круга... Ундрич мой ученик, понимаете, мой ученик! Мне не нужны чужие секреты, господин министр, запомните это, и прошу вообще уволить меня от поисков секретов! - Профессор, профессор, ради бога, успокойтесь! Вы всегда излишне обидчивы! Если вы спокойно обдумаете...
– Реминдол бросился к Уайтхэчу. Но тот уже спускался по лестнице и, перехватив из рук швейцара пальто и не надевая его, почти пробежал мимо вытянувшегося охранника и скрылся в дверях. - Имею честь кланяться, господин министр!
– Грехэм с подчеркнутой церемонностью поклонился Реминдолу и последовал за учителем. - Ха! Забастовка!
– вскричал Реминдол, видимо очень мало огорченный скандалом.
– Ну, ничего, успокоятся, остынут... Профессора - народ отходчивый. Не смущайтесь, господин Ундрич, я вас поддержу!..
5. "Лучи смерти"
– А газеты ты часто читаешь? - Да, сэр. Каждый день, сэр. - А что тебя там больше всего интересует? - Судебная хроника, бега и скачки, футбол. - Политика тебя не интересует? - Нет, сэр. "Будет ли война?" - Этого никто не знает... - "Лучи смерти" могут превратить целые континенты в пустыню". - Это ты тоже прочел в газетах?.. - Да, сэр... К.Чапек. "Война с саламандрами"
"Лучи смерти" надолго стали той сенсацией, которая оттеснила на задний план и матчи бокса, и свадьбу "мясной принцессы", и даже атомную бомбу. Ведь испытания атомной происходили где-то на островах или в отдаленных местностях - к неудовольствию любопытных; эти чудаки ученые, изготовив настоящую бомбу, почему-то никак не могли сделать простой комнатной модели, чтобы показать взрыв среди оловянных солдатиков или, как это принято у ученых, в клетках с белыми мышами. Правда, в универсальном магазине Конрой и Конрой, да и в других магазинах, бойко распродавались богатые наборы разнообразных детских атомных бомб, очень эффектно (но совершенно безопасно для детей) разрывающихся на столе. Но, к сожалению, все это было лишь игрушкой, лишь имитацией, без единого атома атомной энергии. Совсем иное зрелище представляли "лучи смерти". Их можно было демонстрировать публике в эстрадном порядке, так же, как, например, тех 39 знаменитых, достаточно обнаженных дев, которые приобщали к искусству людей, очень далеких от него. Подобно этому и демонстрация "лучей смерти" приобщала к миру науки людей, которые о науке знают не больше, чем теленок о составе молока своей мамаши. В том же огромном зале, где не так давно профессор Чьюз демонстрировал свои лучи, в течение многих дней подряд происходила демонстрация нового изобретения. Необычное начиналось с того момента, как зритель вступал в зал. На огромной открытой сцене были сооружены целые улицы с макетами зданий, над ними реяли подвешенные под потолком алюминиевые модели самолетов. По удару гонга в зале и на сцене гас свет, и вдруг из таинственного аппарата, прорезывая тьму, вырывался тонкий луч и один за другим пронизывал макеты. Он затухал, наткнувшись на поставленную позади, у стены, толстую свинцовую перегородку, непроницаемую для лучей. Едва тонкий огненный меч пронзал игрушечное здание, оно ярко вспыхивало - и вот уже горела вся улица, а наверху, под свинцовым потолком, пылали самолеты. В дело вступали пожарники со своими огнетушителями. Огонь сбивали, но от зданий оставалась лишь маленькая кучка пепла. Очень эффектен был также взрыв морской мины. В большой стеклянный аквариум пускали миниатюрный заводной кораблик. Как только он проплывал над укрепленной на якоре небольшой красной миной, изобретатель включал свой аппарат, посылая в воду луч. Мина взрывалась, поднимая фонтаны воды, и корабль выбрасывало из аквариума. Будь это не игрушка, его разорвало бы на части. Особенно большое волнение возникло в публике, когда однажды по всему огромному залу снизу доверху, из уст в уста прокатилась весть, что здесь, вон там, впереди, в первом ряду, сидит профессор Чьюз. Какой драматический момент! Люди вставали, вытягивали шеи, наводили бинокли: "Где? Где? Вон там, смотрите, вот он, вот он!.." Напряжение нарастало вплоть до начала демонстрации, когда стало известно, что произошла ошибка: в первом ряду сидел не старый профессор, а его сын - Эрнест Чьюз-младший. В этот вечер восторг публики, казалось, достиг предела: инженера Ундрича наградили бурными овациями и забросали цветами и яркими лентами серпантина. Под клики толпы Ундрич раскланивался, растроганно приложив руку к сердцу. Эффект несколько был испорчен выкриками откуда-то сверху: "Долой поджигателей войны! Долой лучи смерти!" Служители бросились разыскивать нарушителей порядка, но такие же возгласы раздались с других концов, и сверху посыпались листовки с призывом к миру между народами. По этому поводу "демократические" газеты писали, что коммунисты со своими неуместными призывами к миру становятся просто невыносимыми. Всякие такие призывы в публичных местах надо рассматривать как злонамеренное нарушение общественного порядка бранными словами. "Доколе же наша полиция будет благодушествовать?" - возмущенно спрашивала газета "Честь". Газеты и многие общественные деятели старались как можно шире раздуть воинственное пламя. Достаточно привести некоторые высказывания: "Великий ученый Ундрич изобрел могущественнейшие лучи - чудо XX века! Они все испепелят на своем пути! Кто владеет ими - непобедим!" "Рекорд сенсаций" "Инженер Ундрич решил задачу, которая оказалась не по плечу его учителю профессору Чьюзу!" "Вечерний свет" "Мой старый нос уже чует дивный запах гари сожженных коммунистических городов. Бравиосимо, инженер Ундрич!" Интервью сенатора Хейсбрука, командора "Великого легиона" "Инженер Ундрич вложил в наши справедливые руки непобедимое оружие. Используем его для защиты свободы самым гуманным образом. Зачем нам сжигать население Коммунистической державы? Мы - принципиальные враги кровопролития. Подождем, пока на обширных равнинах Коммунистической страны созреют хлеба. Тогда тысяча-другая самолетов с лучами Ундрича над этими полями - и мы мирно, без крови, без разрушений, без всяких с нашей стороны потерь достигнем своей благородной цели!" Интервью господина Плаунтетера, Великого Шеф-Повара общества "Львы-вегетарианцы" Помимо похвал изобретателю, газеты расточали самые лестные отзывы о новом военном министре генерале Реминдоле. Именно благодаря его сверхчеловеческой энергии и организаторскому гению удалось так быстро осуществить великое изобретение. "В то время как президент деликатничал с профессором Чьюзом, - писала "Свобода", - новый военный министр не унизился до разговоров с изменником. Невзирая на его профессорское и прочие ученые звания, генерал Реминдол попросту махнул на него рукой и поддержал его неизвестного, скромного ученика - инженера Ундрича. Генерал проявил ту дальновидность, которой, увы, не хватило ни его предшественнику, бывшему военному министру Ванденкенроа, ни господину президенту. Будем же и мы дальновидны: президентские выборы не за горами. Не забудем, что на посту президента в наши тяжелые дни нужен сильный человек!"
6. Об атомных бомбах и кремневых ножах
Требуется известная смелость для того, чтобы защищать науку. Но если не бороться за дело всей нашей жизни, то как оправдать тогда свое присутствие в лаборатории? Говорят: "Это политика, а мы не хотим вмешиваться в политику". Но, право же, честная политика - это прекрасная вещь, которую хотят дискредитировать из дурных побуждений. Фр. Жолио-Кюри
– Ундрич - мой ученик, понимаете, мой ученик!
– восклицал профессор Уайтхэч, гневно отшвыривая одну газету за другой. Как они воспевали, восхваляли, славословили дотоле никому не известного Ундрича! А сам Ундрич и Реминдол посмели скрыть от него секрет! Это была неожиданная катастрофа, которую Уайтхэч никак не мог осмыслить. Он заперся в своем кабинете и распорядился никого не принимать, даже Чарльза Грехэма. - Ундрич - мой ученик?! Они посмели назвать его моим учеником?
– гневно разбрасывая газеты, кричал в своем загородном особняке профессор Эдвард Чьюз. Разглаживая смятый лист "Вечернего света", он в двадцатый раз перечитывал: "Инженер Ундрич решил задачу, которая оказалась не по плечу его учителю - профессору Чьюзу!" Что делать? Написать этим мерзавцам? Но по прежнему своему опыту он знал, что это бесполезно; кто-кто, а уж "Вечерний свет" наверняка его письма не напечатает. Но гнев требовал исхода, Чьюз просто был не в состоянии сидеть сложа руки и принялся писать. "Ундрич - не мой ученик, - писал он, - хотя бы уже потому, что никого и никогда я не учил, как истреблять людей. Да, это мне "не по плечу", потому что это не задача науки. Ученый палач - все-таки палач, а не ученый. В прошлом Ундрич действительно работал в моей лаборатории, и я очень сожалею, что не сразу раскусил его. Все же я выбросил его из своей лаборатории довольно скоро - во всяком случае до того, как он мог взять что-либо у меня для своего позорного изобретения. Я счастлив, что и в этом смысле Ундрич не мой ученик!" За этим письмом застал отца приехавший к нему Эрнест Чьюз. Старик показал сыну письмо. Тот улыбнулся. - Отец, ты же знаешь, что делаешь это для самоуспокоения. Думаешь, письмо напечатают? - Они обязаны... - Ах, обязаны... Ну, тогда конечно... Отец помолчал и... разорвал письмо. Эрнест сделал вид, что не заметил этого. - Я к тебе, отец, по делу, - сказал он так, как будто бы разговора о письме и не было.
– "Ассоциация прогрессивных ученых" организует собрание. Пора уже каждому определить свое отношение к борьбе за мир. Мы рассылаем приглашения всем. - Что значит: всем?
– спросил Чьюз. - Всем без различия взглядов. И Уайтхэчу, и Ундричу, и Безье... - Ты думаешь, они за мир? - Нет, не думаю! Но пусть открыто выскажут свое мнение. Пора уже размежеваться. А то ученые, ученые... Все ученые, да разные... - Они не явятся. - Пусть. Этим откроют свое лицо. - Не особенно-то они его скрывают... - Ах, отец, в конце концов, не в этих волках дело. Ведь немало и таких, которые никак не решаются занять определенное место: они "нейтральны"! И когда все эти Уайтхэчи трусливо промолчат - свое действие это окажет, будь уверен!
* * *
Собрание, о котором говорил Эрнест Чьюз, состоялось через неделю. Все тот же огромный зал, где демонстрировались и "лучи жизни" Чьюза, и "лучи смерти" Ундрича, теперь должен был стать ареной свободной дискуссии на тему "Наука и мир". Профессор Чьюз-младший, как председатель "Ассоциации прогрессивных ученых", изложил цели собрания. Ассоциация считает, что наука должна способствовать мирному развитию общества и потому должна отказаться от изготовления средств массового уничтожения людей. Ассоциация присоединяется к призыву Всемирного конгресса сторонников мира, то есть высказывается за запрещение оружия массового истребления: атомных бомб, "лучей смерти" и т.п. Правительство, которое первым использует это оружие, будет считаться военным преступником. Сидя в президиуме, Эдвард Чьюз вглядывается в зал. Да, здесь собрался цвет науки. Еще недавно нельзя было бы поверить, что чисто политический вопрос соберет столько и таких ученых. Вот Филрисон, приложивший руку к созданию той первой атомной бомбы, которая уничтожила тысячи людей. А вот доктор Астер, знаменитый минералог, любопытная научная разновидность рака-отшельника. Но что это? Астера называют в списке ораторов. Отшельники заговорили! Уайтхэча и Ундрича в первых рядах не видно, - значит, их нет: их место только в первых рядах. Зато здесь инженер Грехэм, правая рука Уайтхэча. О, здесь и профессор Безье! Старый Чьюз этого никак не ожидал. Тот самый Безье, с которым ему не так давно пришлось сразиться на большом собрании ученых, созванном по поводу его "лучей жизни". Значит, Безье снова готовится выступить. Знаменитый изобретатель отравляющих газов все еще рядится в тогу великого гуманиста!.. Старый Чьюз слушает и удивляется: каким решительным тоном заговорили ученые! Вот предлагают покончить с апатией, понять огромную ответственность ученых перед обществом - и кто же это? Да все тот же милейший доктор Астер! - Неужели ученые обречены оставаться марионетками?
– с горечью спрашивает он.
– Неужели те, кто способен освободить ядерную энергию, не смеет освободить свою мысль, потребовав запрещения атомной и водородной бомбы и "лучей смерти"? Так нет же! Пока оружие массового убийства не будет запрещено, откажемся от нашей научно-исследовательской работы. Мы - не убийцы! Чьюз горячо аплодирует, но видит с возвышения, что аплодирует лишь часть зала: видимо, смелый призыв многих озадачил. Забастовка ученых? Такого еще не бывало, о таком и не слыхивали... А вот на трибуне и Филрисон. - Вы знаете, господа, - говорит он, - я один из тех, кто своими руками создал атомную бомбу. Но я всегда был убежден, что народы сумеют запретить подобное оружие, преградив тем самым путь ужасным войнам. Вот почему я считаю своим священным долгом подписать воззвание о запрещении атомной бомбы. Зал гремит от дружных рукоплесканий. А Филрисон зовет к мирному соревнованию с Коммунистической державой: - Используем атомную энергию для промышленности, орошения, освещения - кто окажется впереди, того история признает победителем! Эдвард Чьюз насторожился: на трибуну поднимается Безье. Как обычно, говорит он не по записи, но облекает свою речь в столь пышную форму, что кажется, будто читает тщательно отшлифованную рукопись. Чьюз сразу же начинает чувствовать раздражение. Какие торжественные, высокогуманные слова! - Дело совести каждого ученого высказаться до конца, - вещает Безье. Молчание может быть истолковано как согласие на применение ужасного оружия. А я полагаю: нет ни одного человека, который одобрял бы применение этого оружия. Я уверен, - повышает голос оратор, - да, уверен, что это относится и к тем, кто уже вынужден был его применить или думает, что окажется перед суровой необходимостью это совершить... Ах, вот в чем дело! Чьюз понимает, что теперь, после этой благородной декламации, последует главное. И действительно, Безье делает внезапный поворот: - Мы все, - повторяю, все!
– согласны в этом. Значит, декларации по этому поводу излишни. И меня удивляет, что такие замечательные умы, как те, что выступали здесь, верят, будто они содействуют миру при помощи столь наивной и упрощенной петиции. Из зала доносится иронический возглас: "Слушайте, слушайте!" Слышен смешок. Председательствующий ударяет молотком. Эдвард Чьюз уже кипит от негодования. А Безье невозмутимо продолжает петь, словно тенор, знающий, что он неотразимо чарует молодых девиц. И старый Чьюз, которому внезапно приходит в голову это сравнение, сердито бормочет про себя: "Черт возьми, мы уже не девицы!" - Все люди осуждают атомное оружие, - поет Безье.
– И не только атомное, но и всякое. Даже камень пращника и кремневый нож доисторического человека заслуживают решительного осуждения. Но что поделать? Когда люди доведены до крайности, они швыряют все, что попадается им под руку, будь то камни или атомные бомбы. Таков закон крайней необходимости. Чьюз готов вскочить. Сидящий рядом сын удерживает его, осторожно положив руку на его сжатый кулак, лежащий на столе. По залу проносится ропот негодования, и Безье спешит разъяснить, уточнить, отмежеваться: - Господа, господа, не поймите меня превратно! Я этот закон не оправдываю, но ни я, ни вы, ни кто другой не в силах его отменить. Значит, бесполезно проводить различия между теми или другими видами оружия. Неужели мы будем призывать вернуться к "гуманной" войне наших предков при помощи кремневых ножей? Это же смешно, господа, нереально! Да и не все ли равно, от чего умирать: от кремневого ножа или от атомной бомбы? Смерть всегда смерть, хуже ее уже ничего нет. Чьюз не выдерживает: он сбрасывает руку сына, вскакивает, он должен сказать, сейчас же сказать, крикнуть... Но и в зале вскакивают почти все. Безье что-то говорит, голос его тонет в общем шуме. Напрасно председательствующий Чьюз-младший стучит молотком. Зал шумит, люди спорят, жестикулируют... Наконец волнение постепенно затихает. Безье, прижав руки к груди, умоляюще кричит в зал: - Господа, господа, поймите же меня! Конечно, все это неприятно, но факты, реальные факты!.. Мы философствуем, а низменные политики говорят нам: не будь у нас атомной бомбы, Коммунистическая держава напала бы на нас! Господа, зачем мы беремся решать вопросы, которые вне нашей компетенции? Предоставим решать политику политикам, у нас есть свое дело: наука... Среди снова возникшего шума из зала доносится возглас: "Воздайте кесарево кесарю!" Раздраженный Безье вызывающе бросает в зал: - А хотя бы и так? Я не доверю простейшего эксперимента в своей лаборатории ни министру, ни самому президенту. Почему же вы думаете, что нам можно доверить решение сложнейших политических проблем? Мы все окончательно запутаем своим дилетантизмом! Зал взрывается. Тщетно стучит председатель: шум и крики не дают Безье закончить. Обиженно пожав плечами, он сходит с трибуны и возвращается на свое место в первом ряду. Весь вид его - живой укор его противникам: вот невинно оскорбленное достоинство! Чьюз уже плохо слушает ораторов: он не может дождаться своей очереди. И когда сын называет его имя, он спешит к трибуне, позабыв о своих семидесяти годах: он чувствует себя юношей, готовым ринуться в бой. Появление его на трибуне вызывает шумные аплодисменты, с каждой секундой все разрастающиеся. И Чьюзу становится ясно: время лицемерия прошло, господам Безье не убаюкать проснувшейся совести ученых. Здесь так много ученых, знаменитых, блистательных, он вовсе не первый среди них: разве научная заслуга ученых-атомников меньше его открытия? Но сейчас его приветствуют не только как ученого, но и как человека, не пожелавшего отдать свое мирное изобретение для войны, для массового убийства людей. И он чувствует, что это сознание удесятеряет его силы, его ненависть к войне, к той войне, которая посмела выступить здесь под маской "чистой науки". Без всякого вступления, он прямо с этого и начинает: - Господа! Я ненавижу чистую науку! Призываю и вас ненавидеть ее! Из зала доносятся возгласы недоумения, и Чьюз, слыша их, настойчиво повторяет: - Да, да, ненавидеть! Наука всегда чиста, незачем ее называть чистой когда же это делают, значит, здесь есть умысел: оправдать ее применение для нечистых целей. Когда нас сегодня приглашают заниматься чистой наукой, это значит нам говорят: господа ученые, освобождайте ядерную энергию, готовьте атомные и водородные бомбы - это ваше дело, это наука, ну, а то, что будут с этими бомбами делать, это вас не касается, вы даже и не обязаны знать, для чего употребляются бомбы, это политика! Не правда ли, удобно и прилично? Но позвольте вам сказать, господа, что такая чистая наука и есть самая грязная политика! Господин Безье покровительственно иронизирует над нашим дилетантизмом. Ему больше импонируют профессиональные политики, ведущие мир к атомному истреблению. Нет, уж простите: лучше честные дилетанты, чем профессиональные мошенники! Часть зала отвечает громом аплодисментов. - И хуже всего, когда мошенники не только среди профессионалов-политиков, но и в нашей среде, когда они прикрываются личиной "чистого ученого", как господин Безье!.. Выпад Чьюза так неожидан и резок, что изумленный зал мгновение молчит. Потом поднимается нечто невообразимое. Люди вскакивают, кричат, спорят... Председательский молоток быстро, но беззвучно опускается на стол. Безье подскакивает к трибуне и, красный от гнева, потрясает кулаками. Когда шум несколько смолкает, слышно, как он кричит: - Я требую элементарной вежливости!.. Я требую призвать к порядку!.. Я требую извинения!.. - Прошу оратора держаться в границах вежливости, - невозмутимо обращается председательствующий Эрнест Чьюз к отцу. - Вежливости?
– старый Чьюз после замечания сына разъяряется еще больше. От меня требуют вежливости?
– кричит он.
– А бомбы господин Безье будет бросать на головы людей вежливо? Довольно сюсюканья! Мошенника я называю мошенником, убийцу - убийцей, будь он профессор! - Я протестую!
– Безье снова подбегает к трибуне.
– Протестую! Все слышали: я высказался против атомной бомбы... - О да, вы высказались даже против кремневого ножа!
– восклицает Чьюз. Вся штука только в том, что вы отказались поставить свою подпись под протестом против атомной бомбы. Вы считаете нас дикарями. Все мы одинаково в раздражении швыряемся тем, что попадется под руку: дикарям попадались под руку камни, нам - атомные бомбы - вот и вся разница! Но хотят ли современные народы швырять друг в друга атомными бомбами, как дикари камнями? Миллионы подписей под воззванием против атомной бомбы отвечают на этот вопрос. Вот вам ваш закон крайней необходимости, господин Безье. Зал снова гремит аплодисментами. Отдельные свистки тонут в общем гуле одобрения. Впечатление, произведенное речью Чьюза, настолько сильно, что Безье более не пытается возражать: настроение явно не в его пользу. Некоторое колебание и замешательство вызвало выступление инженера Грехэма. Он заявил, что вполне сочувствует идеям, высказанным профессором Чьюзом. Однако он не может не поделиться с собранием некоторыми своими сомнениями. - Положение таково, - сказал он, - что правительство нашей страны упрекает правительство Коммунистической державы в подготовке агрессии, но с таким же обвинением выступает против нас Коммунистическая держава. Кто же прав? Честно сознаюсь: трудно разобраться. Вероятно, история разрешит. Но если так, то имеем ли мы право отказываться от военной работы? Если даже согласиться, что Коммунистическая держава и не готовится к агрессии, то ведь ее ученые все-таки не отказались от военной работы: они производят атомные бомбы. Почему же наша страна должна быть в худшем положении, почему мы должны бастовать? Собрание молчит. Лишь кое-где возникают робкие аплодисменты, но сразу же смолкают. Только в первом ряду Безье демонстративно аплодирует. - Подождите, профессор Безье, - с явной досадой говорит Грехэм, - я вовсе с вами не согласен! Я считаю, что атомная бомба и "лучи смерти" должны быть запрещены. И, в отличие от вас, я подпишусь под этим требованием. (Голоса: "А Ундрич и Уайтхэч? Вы говорите и от их имени?") Я говорю только от своего имени. Мы должны добиваться и добиться международного контроля над атомной и лучистой энергией. А пока этого нет еще, мы, не бросая своей работы, должны предупредить наше правительство: если оно первым применит атомную бомбу и подобное оружие, мы откажем ему в поддержке и будем считать военным преступником. Эрнест Чьюз понимал, что в настроении собрания снова происходит перелом. В каждом публичном выступлении есть что-то неуловимое: тон ли речи, другие ли не поддающиеся учету штрихи, по которым собрание безошибочно ощущает, насколько искренне говорит оратор. Профессору Безье собрание явно не доверяет - в искренности Грехэма оно не сомневается. Эрнест Чьюз решил, что настало время воспользоваться своим правом председателя: он поднимается на трибуну. - Здесь говорились, что честные дилетанты предпочтительней профессиональных мошенников, - повторяет Эрнест слова отца, не называя, однако, его.
– Это, конечно, так, вся беда лишь в том, что честность еще не гарантирует дилетанта от того, чтобы он незаметно для себя оказался на поводу у обманщика. Господин Грехэм с удивлением обнаружил, что ему аплодируют те, чьи аплодисменты ему неприятны. Правда, господин Грехэм искренне признался, что ему трудно разобраться в вопросе, который как раз мы и разбираем. Решение вопроса он любезно уступает истории. Но не надо представлять себе историю в виде некой премудрой пифии, решающей без нас и за нас. Нет, история - это также и мы с вами, и чем меньше мы будем глупить, тем умнее будет и история. А зачем глупить, зачем нам, ученым, дилетантствовать, когда есть наука? Да, наука общественного развития! Правда, многие ученые упорно не желают признавать ее наукой: здесь, видите ли, не было ни опытов в лаборатории, ни микроскопов, ни пробирок... Здесь - только страна с двухсотмиллионным населением, где создан новый общественный строй. Но неужели с точки зрения науки это меньше, чем опыты в пробирке? (Аплодисменты.) Господин Грехэм ждет, что история разберется. А того, что история уже разобралась, господин Грехэм не замечает. Зато это очень хорошо заметили наши правители - вот почему они и хотят "поправить" историю атомной бомбой. Хотите ли вы, господин Грехэм, помогать им в этом? Некогда властители земли бросили Галилея в темницу за то, что он посмел заявить, что Земля вертится. Теперь властителям Земли этого мало: они хотели бы остановить Землю, остановить историю, остановить прогресс!.. И они вообразили, будто это можно сделать при помощи науки! Но наука, которая может верить в эту нелепость, перестает быть наукой! Господин Филрисон призывал нас к мирному соревнованию с Коммунистической державой. Я два месяца был в Коммунистической стране и видел: там делается как раз то, о чем говорил Филрисон. Там атомная энергия нужна для того, чтобы менять течение рек, создавать искусственные моря, пробивать горы, орошать степи и осушать болота. Зачем Коммунистической державе завоевывать чужие земли? Разве, меняя климат, орошая степи, увеличивая их плодородие, поднимая целину, она не завоевывает новые земли внутри своих границ? А вы, господин Грехэм, напоминаете нам, что ученые Коммунистической державы не отказались от производства атомных бомб! Как они могут это сделать, когда наши правители с земли и с неба грозят им превентивной атомной войной? А слышали вы, господин Грехэм, чтобы кто-нибудь когда-нибудь в Коммунистической державе звал к войне и грозил атомной бомбой? За время моего пребывания там я этого не слышал даже в частных разговорах. Всякий, кто высказался бы так публично, попал бы в сумасшедший дом или в тюрьму, - там ведь действует закон о защите мира. Вопрос ясен: хотим ли мы, чтобы наука стала наукой и принесла счастье человечеству, или мы готовы выдать науку поджигателям войны, готовы согласиться, чтобы она принесла горе и смерть миллионам людей и миллиарды сверхприбылей немногим докпуллерам? Слово за вами, господа ученые! Однако и речью Эрнеста Чьюза дело не кончилось. И лишь после длительных прений собрание наконец решило обратиться к правительству с призывом пересмотреть свою внешнюю политику и заключить соглашение о запрещении оружия массового уничтожения. Затем состоялось поименное подписание воззвания. Однако многие ученые воздержались подписаться под воззванием. Нашлись среди ученых и шутники. Молодой инженер Райч подошел к профессору Безье со словами: - Вот, профессор, специально для вас: дополненный экземпляр воззвания.
– И Райч протянул Безье лист. - Что это?
– спросил Безье. - Воззвание о запрещении атомной бомбы и кремневых ножей. Теперь у вас нет оснований... Безье не дослушал и круто повернулся к выходу.