Неволшебник
Шрифт:
После этой ночи Алёша исчез из поля зрения даже своих немногих знакомых, здоровавшихся с ним на лестничной клетке или ещё в каком-нибудь месте. Никто не стучал в его дверь и не приходил искать, в том числе и по поводу его сгоревшего кинотеатра, дымившего как обугленная спичка. Да и сам Алёша не казался этим слишком заинтересованным. Может быть, кто-то видел его со спины заходившим в квартиру или замечал очертания его новых необычных рук, когда он покидал своё жилище. В общих словах, Алёша как будто испарился.
Однажды,
– Я не понял, что ты мне сказал про стремление к жизни, ты объяснишь? – спокойно произнёс Алёша.
– Да.
Соседа словно кто-то дёрнул за плечо, грубо потянув на себя – настолько резко он отпрыгнул от двери как в испуге. «Да», произнесённое таинственным Алёшиным собеседником, произвело на подслушивающего сильнейшее впечатление: тому казалось, что слово это он услышал будто бы внутри себя: словно возник этот звук извне, но прозвучало это «Да» и внутри него. Страх недолго пробыл на лице человечка и быстро был заменён отвращением. Пластилин ушёл, оставив любопытство, но разговор продолжился:
– Ты видишь, все предметы и живые существа имеют между собой различия, но от этого не перестают вместе составлять материю, – говорил Алёшин собеседник после своего «Да», – и везде, куда ни глянь, существует стремление, которое вшито в материю. Этим стремлением является довести собственное существование до максимального, конечного состояния, до абсолютной формы иными словами. Например, эта дверь, – говорящий протянул руку в сторону двери.
– Да, объясни на примере с дверью! – с восхищением и любопытством воскликнул Алёша.
– Дверь может находиться в двух состояниях: закрытом и открытом. Если она закрыта, то она абсолютно закрыта, то есть находится в своём совершенном состоянии. Но если же она открыта, то она может быть приоткрыта или вовсе образовывать лишь щель между своим телом и дверным проёмом, – Алёшин собеседник показательно производил с дверью соответствующие действия, – и стремление, заложенное в каждую дверь – быть полностью открытой – настолько, насколько это позволяет пространство, либо быть закрытой.
– Угу… – кивал в знак понимания Алёша, слушая речь и наблюдая.
– То же касается живых существ, которых мы зовём «одушевлёнными». Все живые создания находятся на протяжение всей продолжительности своих жизней в состоянии стремления к достижению своей абсолютной формы, они стремятся преобразовать своё существование в идеал, совершенство, и раскрыться, – если хочешь сравнения, –
Собеседник сделал паузу.
– Об этом мы и пишем, – заключил он.
С тем же восхищённым видом Алёша рассматривал его: рубашка и брюки, надетые исключительно из необходимости поддержания пластилинового приличия, скрывали под собой худощавое, вполне сухопарое, но отнюдь не обветшалое тело; ноги были босые и довольно измученные, голова его с правой стороны чем-то напоминала Алёшину, а лицо его было неописуемо. Алёша, глядя на него, стоящего около распахнутой двери в зал, сидел боком к столу, повернувшись к собеседнику телом, и удерживал в правой руке перьевую ручку, тогда как на столе перед ним были разложены в разных невысоких стопках в 20–30 страниц, как можно было предположить, черновики готовящейся рукописи. Сбоку страницы, лежавшей под его ладонью, был раскрыт его дневник где-то в середине, а в углу стола, на дальней стопке, самой высокой из всех, верхняя страничка была озаглавлена: «Театр киноискусств». Благоговение не сходило с Алёшиного лица, а глаза не теряли взгляд собеседника. Последний продолжил:
– Ты знаешь, что ты не безмолвный рупор, который только передаёт чьи-то слова. Наоборот, Алёша, ты знаешь… Чего ты хочешь?
Алёша отвёл взгляд. Он приосанился на стуле и сказал:
– В тот день я оставил тебя, когда закончил. Ты лежал здесь, на постели, – Алёша указал кончиком ручки на постель, – а я ждал. Ждал три дня и не тревожил тебя. Я ожидал тебя…
В лице Алёши отразилось впечатление, словно он сам не понимал, зачем начал это рассказывать.
– И я никогда бы не подумал, что у тебя будет такой странный голос! – подвёл он.
– Какой же? – поинтересовался собеседник, выждав паузу.
– Такой тихий, что я и сам удивляюсь как его слышу, но… но в то же время понимаю, что ничего громче я никогда не слышал.
Они смотрели друг на друга: Алёша – в благоговейном ожидании, его собеседник – с доброй иронической ухмылкой. Оба казались довольны друг другом. Оба казались вдохновлены.
– Алёша, кто я? – прозвучал вопрос.
Алёша молчал. Его губы потихоньку шевелились, но никаких звуков он не издавал.
– Алёша, кто я такой? – прогремел вопрос.
Но ответа на него не последовало. Алёшин собеседник продолжал почти незаметно улыбаться. Вдруг, он начал расстёгивать рубашку.
Алёша закрыл глаза и только слушал, не меняя своего положения. Он слышал шорох рубашки, переходящий в шуршание киноплёнки. Он слышал движение ленты фильма при каждом движении собеседника. Он слышал, как тот вздыхал и стонал при этом, и как его брюки выдавали своим щекотным звуком обтянутые плёнкой ноги и бёдра. И как сухой пластилин, надрываясь, преодолевал это препятствие, служившее ему, при этом, скрепами.