Невозможно остановиться

Тоболяк Анатолий Самуилович

Молодец, Юра! Талант. Развивайся в том же направлении, благо, никто теперь не чинит преград. Глядишь, со временем (если не окочуришься от инфаркта или инсульта) эта ни от кого не зависимая, почти абстрактная жизнь обернется чем-то неожиданным — например, невиданно удачными книжками-детишками, продолжателями рода Теодоровых…

И неожиданно засыпаю на этих воспоминаниях. И просыпаюсь при высоком уже солнце, заливающем комнату сильным светом.

Тяжелая, неподъемная голова, жажда — кто испытал, тот знает.

Сердце (есть у меня сердце) бьется панически убыстренно. Что же такое я видел во сне — мутное, зловеще тревожное? Блуждал среди каких-то ржавых металлоконструкций, искал кого-то, аукал — да, да, Ольку искал, дочь свою — рыдал, матерился… Нашел или нет? Не помню. Зато обжигает мысль: ведь я не пришел вчера на свидание к кинотеатру! Она ждала, а папуля не соизволил явиться. Забыл начисто — до того ли ему было. У-у, сволочь! четвертовать тебя мало, подонок! — вою я. Приступ бешенства. Растерзать себя готов, разодрать на части.

И вот, наскоро ополоснув лицо (нет, харю, морду, рыло! ибо таких лиц, как у меня сейчас, в упорядоченной природе не бывает), бреду по улице Сергея Александровича. Погода тихая, ясная, а на душе гарь и муть. Не вписываюсь я в желтые поля одуванчиков. Не понимаю сейчас потаенную, мудрую жизнь молчаливых сопок. Бесприютен я на многолюдной улице. Тут подбегает кудрявый мальчишка, грязный Гаврош. Просит:

— Дядя, дай рубль!

Я останавливаюсь. Тупо смотрю на него.

— Зачем тебе рубль?

— Жвачку куплю.

— Жвачку, малыш, нынче за рубль не купишь.

— А у меня еще есть. Вот!

— Хорошо, — говорю я. — Дам тебе рубль. Но при одном условии: никогда не пей, ладно?

Вручаю ему бумажку и подхожу к телефону-автомату. Набираю библиотечный номер Клавдии. Долгие гудки, затем ее нетерпеливый голос:

— Да, да! Слушаю!

— Дело в том, — говорю я без предисловий, — что вчера я не сумел прийти на свидание с Ольгой. Как она? Очень расстроилась?

Пауза. Затем:

— А ты как думаешь?

— Дело в том, что меня не было в городе. Срочно пришлось выехать.

— Неужели? — язвит Клавдия.

— Да.

— Дело в том, — вторит она мне, — что Оля видела тебя на улице из окна автобуса. Еще есть версии?

— Ладно. Скажи ей, что я был сильно занят.

— А почему я должна врать, можешь объяснить? Ты пьянствуешь, как богодул, а я должна тебя покрывать? Нет, уволь! Оправдывайся перед ней сам.

— Пусть она завтра зайдет ко мне часов в одиннадцать. Я буду дома. В квартире относительно чисто. Посторонних нет. Я трезв. Передашь?

Моя бывшая жена некоторое время молчит.

— Как жаль, что она тебя любит! — наконец, слышит Теодоров. — Но смотри, Юрий! Если…

— Только без угроз, Клавдия. Прошу.

— Ты платишь хоть за квартиру? — вдруг спрашивает.

— Нет.

— Ну, ясно!.. Бедная

девочка! — нелогично заключает она.

Прощаюсь. Звоню на службу Илюше, в дирекцию Чеховского фонда (есть у нас такой). Не надеюсь, что застану на месте, но он неожиданно откликается неожиданно бодрым голосом:

— Юраша, ты? Здравствуй! Ты живой?

— Относительно, Илья. Точно не знаю. А ты как? Ночевал дома?

— Да, представь, попал-таки! Глухой ночью. Но мне, Юраша, повезло. Жена и дети были у тещи. А утром я сбежал пораньше, оставил записку. Поезд, понимаешь, опоздал. Авария на железной дороге. Жертв нет. Откуда звонишь?

— С автомата.

— Один?

— Как перст. Приехать не хочешь?

— Хочу, Юра, но не могу. Извини. Накопились делишки. Да и жена должна зайти.

— Что ж… ладно.

— Плохо тебе?

— В физическом смысле терпимо, а в моральном…

— Ты бы сделал паузу, а? — жалобно говорит Илюша.

— Попытаюсь. Ничего, выкарабкаюсь.

— Вы с Егором еще буйствовали?

— Так… слегка.

— Я детали смутно помню. Кажется, порывался уйти с вами. Но Ольга, садистка, не пустила.

— Любит тебя, уважает.

— Вот это и скверно!

— Ладно, Илюша, будь здоров. Если что, я дома, — тяжело выговариваю я.

— Держись, Юра! — напутствует он.

Теперь еще надо позвонить Лизе. То есть Лизе Семеновой. А надо ли, и зачем, собственно? Кто она такая, Лиза Семенова, и чем отличается от своих однополых подруг? — смутно думаю. Пришла, растревожила, разбередила что-то позабытое… ну, и что из того? Как появилась, так и исчезнет, оставив в моей квартире лишь дактилоскопические знаки. И все-таки набираю зачем-то знакомый Жаннин номер.

Откликается женский голос — чей? Я плохо различаю женские голоса — кроме Клавдиного. У них, кажется мне, одинаковая модуляция, тембр — словно сообща разучивали, тренировались и добились полнейшего сходства.

— Могу я поговорить с некой Лизой Семеновой?

— Некая это я. Семенова тоже я, — слышу в ответ.

— А-а! Извини. Не узнал. Это некий Теодоров.

— Я узнала. Так?

— Я зачем, собственно, звоню, Елизавета. Трудно объяснить. Видимо, я хочу узнать, как ты живешь. Как ты живешь?

— Спасибо. Хорошо, — бесстрастно отвечает. — А ты?

— Я, извини, хреново.

— Даже так? С чего бы это?

— А вот так уж. Не хочешь сегодня приехать? Я куплю заварку и, возможно, торт. Если хватит денег.

— Спасибо. Ты очень щедрый. Но я не смогу.

— Не сможешь или не хочешь?

— Честно говоря, и то, и другое.

— Что ж, ладно. Передай привет Жанне и Суни.

— Обязательно.

— Ну, а гипотетически, — говорю я смутным голосом, как в глубоком сне, — мы еще сможем когда-нибудь встретиться, как думаешь?