Невозможно остановиться
Шрифт:
Но иду, безвольно тащусь, самого себя веду к очередному потрясению, обрекаю вроде бы на новый ужас. Исполком! Деревянное, старое двухэтажное здание. В этих стенах Лена Абрамова начала юным инструктором отдела культуры и, пересаживаясь со стула на стул, из кресла в кресло, постепенно старея, дослужилась, как я понимаю, до заместителя председателя. У-у, как страшно входить к такому большому руководителю! Как осторожно надо дышать в таких высоких, незамутненных сферах!..
— Елена Александровна у себя? — навожу я справку у миловидной секретарши-эвеночки.
Елена Александровна
— И долго продлится?
— Этого я не знаю.
— Тогда вот что, девушка. — Я присаживаюсь на стул, достаю из куртки блокнот (есть у меня блокнот, есть!), ручку (есть и ручка!) и, на миг задумавшись, пишу на вырванном листе: «Дорогая Ленуля! Я срочно нуждаюсь в домашнем тепле и ласке. Ю. Теодоров». Протягиваю секретарше, свернув лист вчетверо. — Передайте Елене Александровне прямо в руки. Это очень важно. Она в курсе дела. Прямо ей в руки!
Чуть помедлив, секретарша — ну, миловидная, ну, что с ней поделаешь! — записку мою берет и скрывается в кабинете. Отсутствует она минуты так две, не больше, — и вот появляется, миловидная по-прежнему, и протягивает мне свернутый листок.
На листке одно слово — твердое, директивное, недвусмысленное: «Подожди!»
Что ж, это уже кое-что. Текст приемлемый, и я слегка ободряюсь. Заместитель председателя окрисполкома могла написать и нечто иное, например: «Пошел вон, старый маразматик!», или иезуитское: «Этот вопрос не в моей компетенции», или служебно-деловое: «Удовлетворить не представляется возможным», а то взять да и натравить на меня местную полицию нравов… а почему нет? Не исключено также, что Лена Абрамова попросила меня подождать, чтобы высказать один на один свое негодование и пресечь дальнейшие мои подлые поползновения… а почему нет?
Все-таки слегка, повторяю, ободренный, я пристаю к хорошенькой (но глупенькой, Лиза, очень глупенькой) секретарше-эвеночке с провокационными вопросами: а как ее начальница, очень ли она сурова? любит ли она дисциплину и порядок? часто ли улыбается? а позволяет ли себе, положим, рукоприкладствовать? а красива ли она? а сколько у нее детей? — и разговорившись, чуть было не предлагаю миловидной встретиться сегодня в шесть часов на спуске к реке… Но тут из кабинета начинает выходить деловой люд… я отворачиваюсь на всякий случай, чтобы не узнал кто-нибудь из бывших знакомых. И вот звонок из кабинета вызывает секретаршу (о, какая конспирация!). Вот эвеночка возвращается и почтительно говорит:
— Вас.
Подмигнув ей легкомысленно, Теодоров входит в кабинет. Он живет, как было уже не однажды сказано, на улице Есенина — и не потому ли всплывают и крутятся в его памяти незатейливые строки: «Да, мне нравилась девушка в белом, а теперь я люблю в голубом. Да, мне нравилась девушка в белом… да, мне нравилась…»?
— Здравствуй, Лена.
— Юра!
Она встает из-за своего стола в глубине кабинета. Господь, ты милостив! Господь, ты добр! Господь, ты добр, милостив и сострадателен! Благодарю тебя, Всемогущий, что ты пощадил Лену Абрамову. Я сразу и безоговорочно узнаю ее. Это она! Перемены значительны… даже издалека вижу, но это она. Спасибо, Господь. В неисчерпаемом
Она выходит из-за стола, а я быстрым шагом пересекаю кабинет и, крепко обняв, целую заместителя председателя, ну, в сахарные, скажем, уста.
— С ума сошел… Ну перестань… войти могут, — освобождается Елена Александровна. — У меня тут проходной двор. Садись. Кури. Откуда ты взялся?
Морщинки в углах глаз… некоторая дряблость кожи… иной, каштановый, цвет волос… но та же, черт возьми, ловкая гимнастическая фигурка, те же ровные, светлые зубы, та же живая приветливость.
— А я, Лена, представь себе, прилетел на самолете.
— Да? Не пешком пришел? С тебя станет! Какой ты!..
— Какой?
— Немолодой уже. Седой. Трудно узнать.
Бац! Пощечина Теодорову. Я хмурюсь:
— Хочешь сказать, что готов для погоста?
— Не болтай! Просто изменился. Слушай, дружок. Я не хочу, чтобы тебя здесь видели. Народ у нас глазастый и любопытный, сам знаешь. Давай сделаем так. Возьми ключ и иди ко мне. А я пораскидаю дела и прибегу. Хорошо?
— И когда вы прибежите?
— Скоро. На обед.
— А потом опять убежите сюда?
— Нет, не убегу.
— А что скажет ваша взрослая дочь Дина, когда я вторгнусь?
— Уже знаешь! Ничего, она в школе. А придет — объяснишь, кто ты. Вот ключ. Дом как раз напротив рыбкоопа. Второй этаж, шестнадцатая квартира. Найти проще простого.
— А это самое, извини, в твоем доме имеется или мне надо зайти в магазин?
— Имеется. Иди! Сейчас люди придут.
Я беру ключ и встаю.
— Спасибо, Лена, что ласково встретила. Я, признаться, опасался. Выглядишь ты чудесно. Секретарша у тебя прелесть.
— Уже оценил! — смеется она. — Ты, дружок, все такой же.
— Да, Лена, я страшный консерватор.
С этими словами преображенный Теодоров покидает кабинет. На улице, само собой, распогодилось: опять сильно светит высокое солнце, широко и привольно блестит текучая Угрюм-река, темно-зеленая тайга на том берегу манит, манит в свою глубину… За мной увязывается, почуяв мой светлый дух, рыжая лайка… забегает вперед, призывно оглядывается. Я говорю ей на эвенкийском: «Иду хэвальдянэ? (Где работаешь?)», а затем, не имея других местных слов, на русском: «Как жизнь? С экологией у вас тут нормально?» — и хочется мне, неразумному мудиле, почему-то весело залаять…
… и скребусь ключом в замке. Но дверь сама открывается. Тонкая, длинненькая девочка в халате холодно и недоуменно говорит с порога:
— Здрасьте!
— Здрасьте, — отвечаю я. — Вот хотел вас ограбить, а ты, оказывается, дома. Давай знакомиться. Я приезжий человек, странник. Можешь звать меня дядя Юра. А хочешь — Юрий Дмитриевич. Я твоей мамы давний знакомый. Она мне доверила ключ. А ты мне доверяешь?
Девочка секунду-другую размышляет, закусив губу. Тоненькая, длинненькая, голоногая… чуть постарше моей дочери.