Невозможно остановиться

Тоболяк Анатолий Самуилович

— Юрочка, милый, не уходи! Ну, пожалуйста! Не обращай внимания на эту дурочку. Я ее скоро спать уложу. Я ей сказала, что ты будешь у нас ночевать.

— Ладно, остаюсь, — вновь опускаюсь я на табуретку. Пьян я уже основательно.

Затемнение. То есть на улице по-прежнему светло, хоть и поздний уже час, но хозяйка сдвигает на окне плотные шторы, чтобы создать видимость ночи, стелет мне на диване в гостиной и, обещая вернуться, убегает в спальню к дочери. Я раздеваюсь и… Да, отключаюсь на какое-то время. Но затем чьи-то руки, чьи-то губы, чье-то прильнувшее тело возвращают меня к жизни. Это, конечно, Елена Александровна, заместитель председателя окрисполкома, кто же еще! Шепчет:

— Уснула, Юра! Уснула. А ты проснись. Ну, проснись же!

— Зачем, Лена? Полежи спокойно, — бормочу я.

— Как бы не так! Ты хочешь, чтобы я заплакала? Я сейчас зареву, честное слово. Да что с тобой, Юра? Ты ли это, Юра?

— Я, Лена… но я сейчас вроде

мороженого минтая… ни на что не способен… прости, ради Христа.

— А я тебя расшевелю. Вот еще новость! Прилетел к бывшей любовнице и дрыхнешь! Нет уж, дружок! Я тебе покоя не дам! — Такая безжалостная руководительница!

Зря я не ушел, поддался на ее уговоры, либерал малодушный. Если бы я знал, что дверь вот так распахнется и девочка Дина в длинной ночной рубашке возникнет на пороге… если б знать! До сих пор в ушах звучит ее крик, до озноба пробирает:

— Мама! Ты гадина! Гадина, гадина!

Лена Абрамова вскакивает с дивана — голая! — я рывком сажусь. Дина стоит в проеме двери, ухватившись за косяк, захлебывается от слез, дрожит всем телом.

— Диночка! — бросается мать к ней.

Это истерика… сильный истерический приступ…

— Диночка, Диночка! — причитает перепуганная мать, а Дина с закатившимися глазами, с закушенной губой оседает на ее руках. — Господи, Юра! Звони в «Скорую»!

Я только этим, кажется, и могу помочь. Вскакиваю, кидаюсь к телефону.

И вот опять лечу над таежной пустошью — в обратном направлении, с севера на юг. Ускользнул под утро я тайком из дома Лены Абрамовой… оставил лишь записку на кухонном столе: «Спасибо. Прости. Ю. Т.», и прихватил полбутылки коньяка, которые сейчас распиваю в самолетном кресле. С билетом повезло… очень повезло с билетом… а с Колей Ботулу так и не попрощался, а с Викой Дорожко так и не встретился, а в тайгу так и не выбрался, а в горле сушь, а на языке желчь, а на душе тоска ночная… Ну, Теодоров, и чего же ты добился этим своим незапланированным визитом в места своей молодости? Поразмысли, хрен моржовый, скотина, пропойца, звериная морда! За что наказал Лену Абрамову, растерзал в пух и прах ее устоявшуюся провинциальную жизнь? Зачем сделал врагами мать и дочь? А что приобрел сам? Какие такие душевные богатства почерпнул, подонок? Жратва да питье, да пьяный сон — вот твой удел! А что впереди, кроме жратвы, питья и пьяного сна? Москва, темная и злая, как побежденный Багдад, — какие утешенья она обещает? Малеевка-Маниловка, приют отдохновения на дармовщинку, — зачем тебе это? Роман? А кому он нужен, твой роман, в пору, когда деньги, деньги, деньги, большие и малые, стали подлинными вершинами духовных дерзаний? Зачем живешь, мразь? Невозможно остановиться, говоришь? А ты попробуй — ты пробовал? Стань вегетарианцем, трупоед, отрекись от злого питья, ненасытная глотка, посвяти себя Богу, ирод, — слабо, да? не потянешь? Не привык себя сдерживать, ограничивать законами целесообразности, а если разобраться, то мечешься всего-то в пределах алфавита… зациклился на постылом «я, я, я»! Ну, зови на помощь Лизу Семенову, кличь на подмогу родителей и братьев, друзей и приятелей! Без них ты, Теодоришка, вообще величина неизмеримо малая, бесплотная, как нейтрино, пронизывающее без следа небо, воду и землю. Лиза! Щедрая душа, ay! Ау, золотое лоно! Почему не связал тебя бельевой веревкой с прищепками и насильно не погрузил в воздушное судно? Не слышу ответа. Оглох. Блевать охота, вот что.

Иди, гад, поблюй с высоты. А потом дожри коньяк и усни. И продолжай полет над просторами родины.

7. ОСВАИВАЮ МОСКВУ

По твердой земле, по стальным рельсам, мимо громоздких городов и тихих, унылых деревень, по Западно-Сибирской платформе, плоской, как Западно-Сибирская платформа, через Уральский индустриальный хребет и все дальше, дальше на неизменный запад — это путь всякого, кто, подобно Теодорову, сменил воздушное судно на пассажирский поезд и из точки К. пытается попасть в точку М. Он видит из окна страну, которую помнит и любит, но не узнает ее, как давнюю знакомую Вику Дорожко, отечную и больную. Изредка лишь, в часы солнечной погоды, сама себя вытянув погулять на незаселенные просторы, родина эта преображается, вольно дышит тайгой, полями, березовыми перелесками… Тогда и пассажир Теодоров, курящий в тамбуре, слегка оживляется и позволяет себе по-детски улыбнуться какой-нибудь летящей вдоль пути деловой вороне. Сутки почти он лежит на своей второй полке, пробуждаясь, чтобы пробудиться, и опять засыпая, чтобы уснуть. На вторые сутки он посещает вагон-ресторан, где ест что-то невнятное и пьет какой-то сок, курит в тамбуре и пробует читать припасенные столичные журналы. Затем в купе внезапно пустеет, лишь безвредная старушка вяжет на нижней полке. Теодоров-путешественник извлекает из сумки бумагу и ручку и присаживается к столику. Неужели он будет сейчас писать? Совсем одурел, свихнулся, однако! Жаль слабоумного и пора его, конечно, лечить в закрытом заведении.

Да,

пишет. Корябает. Выводит буковки.

«Здравствуй, дорогая, красивая и умная Лиза! Здравствуй. Я прочитал в газетной заметке, что самолеты сейчас часто и беспричинно падают. А я хочу долго жить, ты знаешь. Поэтому в г. Красном Яре я пересел в поезд. Сейчас я уже за Уралом, то есть в Европе. Рельсы ведут в Москву — не обрываясь. Меня поражает этот стальной путь. Как только смогли люди построить такой длинный стальной путь! Я еду хорошо, в компании тихой, чинной старушки. Она учит меня вышивать крестом и гладью. Пью я исключительно соки, очень полезные для здоровья. Я здоров, крепок духом. Я вспоминаю тебя на каждом километре стального пути. Ночью я не сплю и думаю: а вспоминаешь ли ты меня? Я тебя вспоминаю на каждом километре стального пути. Чаще всего я вспоминаю тебя необутую и неодетую. Тогда я сразу закидываю ногу на ногу, чтобы не смутить старушку… потому что, Лиза, спортивные мои брюки почему-то встают дыбом. Но вспоминаю я тебя и в интеллектуальном плане. Мне страшно не хватает замечательных наших бесед о смысле жизни. Кажется, я понял, в чем смысл жизни. Приеду — скажу, а если кто-нибудь опередит меня, не верь тому.

Таким образом, стальной путь ведет меня прямо к цели — и приведет. Сообщения о моем приезде в Москву появятся, конечно, в центральных газетах, прозвучат по Радио России, так что ты будешь в курсе.

Очень, очень горько, что тебя нет рядом на этом стальном пути. Мы бы усыпили старушку-вязальщицу хлороформом. Я надеюсь и верю, что ты бережешь, как зеницу то есть ока, мою мужскую и писательскую честь. Я же чист и невинен, видит Бог.

До свиданья, радость моя. Я еще не съел соленую горбушу, которую вез твоим родителям. Целую.

ЮРИЙ», — выводит Теодоров свое нынешнее имя. На ближайшей крупной станции он бросит письмо в почтовый яшик. А пока достает из сумки ту самую рукопись. Похоже, что он собирается уморить старушку громким чтением вслух, как проделал это с Н. Х. Ботулу. Нет, слава Богу! Он просто размышляет, перелистывая злополучную. Здравствуй, недоношенная Маруся. Что же делать с тобой, несчастное создание? Не лучше ли всего открыть окно и пустить эти листы по ветру? Они разлетятся и усеют вон тот зеленый заливной луг. Грачи, вороны, галки унесут их в свои гнезда для подстилки малым птенцам. Как хорошо! какая прекрасная участь для всякого современного произведения! А в Малеевке-Маниловке, размышляет Теодоров, нужно начать абсолютно новый роман. Название уже есть, давно просится на бумагу. Название хорошее: «Невозможно остановиться». Главный герой тоже давно уже порывается родиться на свет, заявляет о себе громко, настырно: «Вот он я!» Страшно напоминает чем-то Теодорова Юрия Дмитриевича. Что ж, такой не подведет! Он не будет выкобениваться, как Маруся, а с ненормальной откровенностью расскажет о себе. В назидание другу-читателю, чтобы друг-читатель знал, с кого надо «делать жизнь». А что! Почему бы не помечтать об обществе теодорианцев? Его члены отвергают воду как неполезный напиток, нагло пренебрегают здравомыслием, но зато почитают низменные, животные проявления таких чувств, как любовь, дружба, товарищество. Да, решено: «Невозможно остановиться». Так оно и есть на самом деле. Проще простого дернуть тормозную ручку в этом поезде, бегущем по стальным путям, — и поезд на минуту-другую замрет посреди пустого поля, чтобы через минуту-другую вновь двинуться в правильном направлении. Мы же имеем в виду остановку гибельную, необратимую, безвременную.

Да, решено. Прочь, Маруся. Созревай в запаснике, как положено, девять месяцев, а там, глядишь, напомнишь о себе младенческим писком.

Мы приступаем к новому, трезвому замыслу! И Теодоров выводит на чистом листе бумаги крупными буквами: «НЕВОЗМОЖНО ОСТАНОВИТЬСЯ. Роман».

А старушка-вязальщица завершает свой собственный блестящий замысел: откладывает в сторону второй шерстяной носок.

Москва, Москва!.. Приближаюсь. Медленно въезжаю, Лиза, в пределы твоей жизненной территории.

Надо тебе сказать (а то скрывал зачем-то), что Москва-столица — заметная веха в неряшливой биографии Теодорова. Именно здесь с десяток лет назад литературные знатоки заметили и вычленили из почтового потока провинциальных рукописей первую мою повесть «Сережа и Катя». В дальнейшем — это в скобках — она претерпела странные метаморфозы: из журнальной публикации стала книжкой, затем пьесой, киносценарием, радиоспектаклем и закончила свою половозрелую жизнь либретто для исполнителей в балетных пачках. Говорю это к тому, чтобы ты знала, что Москва-столица не чужая для меня. Она долгое время, от случая к случаю, привечала Теодорова, баловала гонорарами, пестовала, обманывала, низводила до нищеты… спасибо, спасибо! Именно отсюда Теодоров получал интересные читательские письма с просьбами выслать партию горбуши, с предложениями о создании добротной семьи, с комсомольскими угрозами казни на Лобном месте — и так далее, Лиза, и так далее. Это, в общем-то, достаточно давняя жизнь, на кой она тебе! Теперь в Москву въезжает иной Теодоров, малоузнаваемый… отречется от него столица или нет?