Невозможно остановиться

Тоболяк Анатолий Самуилович

— Ничего.

— А чего ж ты не радуешься?

— Чему?

— Ну, мине. Это же я.

— Вижу.

— Я звонил, звонил. Звонил, звонил. Чи-истенькая! — хвалю я ее, приближаясь и протягивая руки с известным намерением. Но она отступает на два шага. Что такое?

— Что такое? — останавливаюсь я.

— Слушай, я улетаю.

— Чего-о?

— Улетаю. В Москву.

— Куда-а?

— В Москву, в Москву! — нетерпеливо повторяет она.

Я, естественно, тут же спрашиваю, не сдурела ли она, не белены ли

ненароком объелась.

— У меня бабушка умерла. Я телеграмму получила от мамы. Уже билет купила, — сумрачно и отрывисто объясняет Лиза.

Разумеется, я тут же опускаюсь на ее сиротскую кровать, ошарашенный.

Лезу в карман за сигаретами.

— И когда летишь? — помедлив, спрашиваю.

— В три ночи.

— А надо лететь?

— А ты как думаешь? Родная бабушка. Знаешь, какая хорошая, — вдруг жалобно кривится Лизонька.

Я тупо на нее смотрю. Есть такое неписаное правило: когда общаешься с аудиторией, надо выбрать из многих лиц одно — приветливое, привлекательное, внимательное — и именно на нем сосредоточиться. Такое лицо тут есть. Это молодая девушка в белом, как у всех, туго повязанном платке, в сиреневом, как у всех, халате и желтом, как у всех, прорезиненном переднике, — во втором ряду третья слева.

— Дорогие женщины! — Так я оригинально начинаю, стоя за столом на маленьком возвышении. Дело в том, что я ведущий. Илюша Скворцов руководитель нашей бригады, а направляю такие вот встречи я. Потому что я прозаик и умею говорить прозой. — Дорогие, значит, женщины! — продолжаю я.

Их называют верботой, этих молодых и старых представительниц самых разных российских губерний. Сильные ветры, бурные течения, помотав по стране, занесли их в наши туманные края. Деньги — их компас руководящий. Гипотетические тысячи плывут перед ними на конвейере в облике сайры и горбуши. Они слышат плачущие голоса далеких своих детей. Кто мы в их глазах? Махаоны легкокрылые, счастливцы праздные, везунчики, родившиеся в рубашках. Мы достойны ненависти и, право, стоило бы вспороть нам животы острыми разделочными ножами, отсечь головы и, порубив на части, закатать в консервные банки… чтобы не выдрыгивались перед ними со своими слабенькими душевными откровениями. На кой им наши стихи — на кой? — если руки их в рыбьей крови и слизи, ноги изуродованы варикозом, а ночные сны сопровождает звон и грём пустых консервных банок? Но нет же, слушают в тишине с необыкновенным любопытством и серьезностью, как инопланетян каких-то, вот что странно! И я говорю глухим голосом:

— Да-а, жаль бабулю.

Лиза всхлипывает:

— Еще как!

— А ты вернешься?

— Конечно.

— Когда?

— Через неделю, наверно.

— Ну, иди ко мне… бедная ты моя, — протягиваю я руки и, обхватив ее за пояс, притягиваю к себе.

Под халатиком у нее ничего нет. Бабушка умерла. Лиза летит на похороны. Под халатиком у нее ничего нет. Мои руки, проникнув под халатик,

скользят по ее чистому нежному телу… от лопаток вдоль спины.

— Не надо… пожалуйста! — сопротивляется Лиза, упираясь ладонями мне в плечи.

Прости, бабушка, но так устроено — не мной! — что живая эта жизнь сильней, видишь ли, абсолютной смерти. Тут ничего не поделаешь. И утыкаясь лицом в горячий впалый Лизин живот, я целую ее пупок, души средоточье, и с померкнувшими глазами, с колотящимся сердцем, кощунствуя, наверно, прильну я губами сейчас к сладостному местечку, которое люблю за первичную, непознаваемую тайну, бабушка.

— Перестань! Ну, не надо!.. Бабуля моя! Юрка, гад! — приговаривает сопротивляясь Лиза, но сама по себе, независимо от себя, обхватывает мою неразумную голову, и вся дрожит под моими подзабытыми губами и руками. А я продолжаю:

— Сейчас, дорогие женщины, хочу предоставить слово известному дальневосточному поэту Илье Скворцову, автору многих сборников, которые выходили в центральных и региональных издательствах. Поднимись, Илья, покажись, — улыбаюсь я. Илюша встает под короткий оживленный аплодисмент. Его лицо сразу заостряется, и ложится на него тень нездешнего отстраненного вдохновения. Смешки стихают. Шутки в сторону. Илюша кудесничает. С легким беспокойством я смотрю, как он осторожно извлекает пинцетом шприц из металлического корытца, а с помощью другого пинцета вставляет в него длинную и тонкую иглу.

Это таинство происходит ранним утром у меня на кухне еще до отъезда на Кунашир.

— Ты, Илюша, особенно не свирепствуй, ладно? — прошу я с некоторой дрожью в голосе.

— Не бойся. Опыт есть, — сухо отвечает мой личный врач. — Спустил штаны?

— Спустил.

— Хорошо. Сейчас.

Необычайно сосредоточенно, как в момент чтения стихов, Илюша отламывает головки ампул, протыкает резиновую пробку бутылочки и попеременно набирает лекарства в шприц.

— Ты все правильно делаешь? — тревожусь я.

— Все правильно. Жопой к свету, Юраша! — командует он.

Я поворачиваюсь, как просит, хотя чего ее разглядывать в солнечном свете, мою дуру?

— Не дрожи!

— Я не дрожу.

— Дрожишь. Не дрожи! Расслабься. В левую или правую?

— Давай в левую. Ближе к сердцу.

Бац! Сильный шлепок по ягодице… можно сказать, пощечина. И легкий, неболезненный укол — это Илюша ловко вводит мне иглу в мягкое место.

— Стой спокойно! Не больно?

— Нет.

— Ну, вот. Готово! Придержи ватку. Видишь, как все просто, — гордится Илюша своей умелой работой.

— Спасибо тебе.

— Пять-шесть таких сеансов, и все как рукой снимет.

— Пять-шесть? — переспрашиваю. — А не мало?

— Хватит. Я тебе лошадиные дозы вкатываю.

— А мне это не повредит, нет?

— Ну, иди в лечебницу! — сердится он. — Хочешь?

— Нет, не хочу. Избави Бог!