Невозможно остановиться

Тоболяк Анатолий Самуилович

— То-то, — удовлетворенно говорит Илюша, складывая свои инструменты.

Но и он, многомудрый эскулап, не знает (и не может знать), успел ли я, сумел ли передать свою нежданную заразу Лизоньке в тот прощальный вечер. В принципе, считает Илюша, должна подхватить — и я содрогаюсь. Но может пронести благополучно, говорит он, и я облегченно дышу. Все зависит, видишь ли, от предрасположенности, от сопротивляемости организма. А от кого получил такой подарок?

По моим расчетам, это пароходная Римма. Да, та самая, из клана калиновых,

которую Теодоров так беззаветно (нежно и трепетно) утешал в каюте… подумать только! Если это так, то — Господи, Господи! — не пострадала ли от меня стерильная медицинская сестра Мотенька? Как считаешь, Илья? Он считает, что такая опасность есть, и по приезду с Курил я должен наведаться к Моте и поинтересоваться ее самочувствием.

А пока… пока я ничего не знаю, не ведаю и распаленно умоляю свою Лизоньку:

— Ну, не брыкайся, милая! Ну, зачем?

— Я не хочу.

— Хочешь.

— Не хочу я!

— Хочешь. Чувствую.

— Бабуля моя!..

— Ей уже не поможешь, пойми. Она не осудит, Лиза.

— Ты гад. Циник.

— Ох, нет! Неправда!

— На Страшном Суде, знай…

— Беру на себя, Лиза. Все на себя беру.

— Бабулечка моя милая! — причитает она.

— А я не милый? — сержусь я.

— И ты милый.

— Ну вот, правильно.

— Я тебя… укушу сейчас.

— Кусай.

— Я тебя ждала.

— Правда?

— У тебя с Варькой ничего не было?

— Что ты, окстись!

— Дверь не закрыта.

— Закрою.

И закрываю поспешно дверь, сбрасывая с себя ненавистную одежду… и шепчу Володе Рачительному, рядом сидящему:

— Второй ряд, третья слева.

Он кивает: он сам уже приметил, выделил среди одинаковых белых косынок, стягиваюших волосы, среди единообразных халатов и фартуков эту молодую, вдумчивую рыбообработчицу. Она не сводит глаз с Илюши, который, вскинув подбородок, отрешенно воспарив, уподобясь то ли Финисту Ясну Соколу, то ли Аленькому Цветочку, то ли великому артисту Нерону… неважно кому! — накаляет Красный этот уголок высоким своим голосом, неразменными словами. По линии Бюро пропаганды художественной литературы.

— Четвертый ряд у прохода, — быстро шепчет мне остробородый Володя Рачительный.

Теперь киваю я: вижу, вижу. Нерусское лицо, широкоскулое, с удлиненными глазами. По линии Бюро пропаганды художественной литературы провести воспитательную беседу. А пока сбрасываю кроссовки, стаскиваю джинсы, трусы, а рубашку-безрукавку оставляю на себе, ибо Мотенькины клейма на плече и груди очень легко расшифровать. Ах, хитер пьяный Теодоров! По линии Бюро пропаганды художественной литературы.

— Дай-ка я тебя разгляжу, — говорю я, стоя на коленях между разбросанных ног Лизоньки, — какая ты. Ну-ка, ну-ка.

— Не надо! Не хочу! Давай быстро! Бабуля, — тянет меня к себе Лиза.

— Погоди. Это что за пятно?

— Где?

— А вот на груди, у соска.

— Дурачок! Всегда было. Ну, иди.

— Погоди!

А это что такое?

— Где?

— На бедре, вот. Темное.

— Ударилась, наверно. Ну иди же!

— Ой ли, Семенова? Ударилась ли?

— Слушай, садист, я сейчас уйду! — вскипает Лизонька.

— Еще чего! — пугаюсь я.

— Без всяких штучек сегодня. Дай мне. Я сама. Вот так.

— Узнаешь его?

— Да-а.

— Ну, поздоровайся. Он любит.

— Глупый, молчи! Нет, говори!

— Он у меня подрос, — хвалюсь я. — Соскучился, у-у!

— Правда? Не врешь?

— Что ты, что ты, милая!

— Я тебя ждала. Без тебя плохо. Ты меня приучил. Поцелуй в грудь. Почему не целуешь?

— Смотрю. Любуюсь. У-у!

— Я красивая?

— Чудо ты, чудо.

— А ты старый, гадкий, любимый. Я тебя убью, — бредит Лиза.

— Не надо.

— Убью.

— Не надо.

— Знал бы ты… о-о! Сильней, не бойся! О-о! Бабуля моя!.. Юрка!..

— Тише, солнышко.

— Если я забеременею, у меня вырастет живот.

— Что ты! Неужели?

— Да, пузо, пузо! Я не хочу!

— Ну, и не надо.

— Я, Юрка… о-о!.. хочу забеременеть.

— Ну, тогда что ж… у-у!.. действуй.

— Урод!

— Кто-о?

— Он!

— Почему? — не понимаю я.

— Громила! бабуля!.. Юрка! Сделай мне больно!

— Нет. Не буду.

— Сделай!

— Нет. Не умею.

— Посмей только сделать мне больно! Я люблю, когда ты нежный. Я тебя хочу. А ты?

— Тоже.

— Юрка, какая я блядь!

— Что ты!

— Послушай, я не хочу в Москву. Хочешь, переведусь на заочный? Приеду сюда.

— Хочу. Очень.

— Хочешь?

— Хочу.

— Значит, так, — вдруг здраво говорит она, открывая глаза и невидяще глядя. — Ты меня совсем измучил. Не стыдно тебе?

Прервав постанывания, я хохочу, а Лизонька жалко и нежно улыбается.

Затем мы продолжаем. Я представляю аудитории Володю Рачительного как поэта перво-наперво и еще как издателя. Высокий, остробородый, мужественный Володя производит, вставая, благоприятное впечатление на рыбообработчиц — ему заранее аплодируют, и правильно. Вообще, мы все нравимся этим изработавшимся, ломовым женщинам; от нас, видимо, разносятся по Красному уголку живые мужские токи. Ясно, что наша троица хоть и кормится странным отвлеченным трудом, проживает все-таки не в башнях из слоновой кости, куда грубые звуки жизни не долетают, а в близком с ними соседстве, в рабочих низинах, и, судя по всему, простые земные желания нам не чужды. Пусть этот остробородый читает что-то мудреное о какой-то Элладе, золотом сне человечества, — видно же, что производитель он еще тот, племенной, и, дай ему волю, многих бы тут испортил, стихотворец! Да и двум другим тоже палец в рот не клади — вишь, как зырят, шепчутся, усмехаются! Неплохие мужики, простецкие, свойские. Так они, наверно, думают, наши слушательницы.