Невозможность путешествий
Шрифт:
И, конечно, Андрея Назарова с его литературным семинаром.
За Израиль — Тиграна и Лену Ханбегян и их деток, Полиночку и Данельку, Иру Врубель и Мишу Гробмана, Виктора Давидовича Новичкова, Владимира Романовича Перштейна, моего дорогого и первого экскурсовода по Иерусалиму Гену Франковича и второго экскурсовода по святым местам — Ольгу Новичкову. И дорогого друга Даню Баранова.
За Украину — Юру Безбородова, с которым у меня теперь ассоциируется Киев, своего однополчанина Антона Кафтанова и его жену Юлю, олицетворяющих для меня Харьков; Борю Бергера и его друга, фотографа Илью, показавших мне Львов таким, как
Хочу также, пользуясь случаем, передать приветы моим попутчикам в разные стороны и страны — Макаровой, Надежде Петровне, Айвару, Мухе, Тане, Женьке, Марине, Вадимусу, Славке, Глебушке, Зое, Сергею Павловичу, Владимиру Георгиевичу, Сергею и Оле, тогда его жене; Лене, Полине, Ильдару Фаридовичу, Могутову, Ольге, сестре Ленке.
I. Праздные люди
Надобно признаться, для праздного человека нет лучше жизни, как жизнь туриста: занятий тьма, все надобно видеть, всюду успеть — подумаешь, что дело делаешь: бездна забот, бездна хлопот…
Мученик светотени
Л.У.
Из Московского вокзала, почти ничем не отличимого от Ленинградского, сразу же ныряю в метро (а вот подземка отличается, причем сильно). Никаких тебе классических красот северной столицы, следующая остановка — «Парк победы», там мне и обитать сегодня-завтра.
Миф о замкнутости питерцев — только миф. Дело не в железных дверях на станциях подземки, через которые люди входят-выходят из поезда, дело в скоростях провинциального города, особым ритмом, мелом расчерченном. Ну да, классицизм, складчатость, половинчатость. Спускаясь по эскалатору «Маяковской», чуть позже поднимаясь возле Национальной библиотеки, не увидел ни одного спешащего слева. Знак висит: не бегите, мол, по эскалатору. Никто и не бежит, все чинно едут с заданной скоростью, никого не обгоняя. В Москве такое невозможно.
Вышел на «Парке победы», попал в пекло, словно вернулся в южный город, не хватает только пирамидальных тополей. Выезжал из столицы под осенний дождик, а здесь райское наслаждение и даже еще чуть-чуть. Кладут брусчатку. Воздух струится непрозрачный, выдувая внутри себя стеклянные фигуры.
Когда первый раз попал в Питер (тогда Ленинград), тоже было очень жарко. Небывалый для августа жар. Только камни не лопались. А люди не выдерживали, падали. Сам видел. Отец привез меня сюда после того, как я окончил второй класс на отлично. Пообещал — и слово сдержал. Добирались двое суток скорым поездом. У Московского вокзала папа (стройный, строгий, белые парусиновые брюки) поймал такси и велел везти на Дворцовую — в самое сердце.
Старые города связаны у нас в
Помню, такси утомительно долго петляло по узким улочкам, выказывая красоты северной столицы, а потом неожиданно вынырнуло на широкий блин придворцового простора. Папа задохнулся от восторга.
— Понимаешь, — сказал он мне, — таксист просто профи, подошел с душой… постепенно подготавливал нас, сработал на контрасте… Молодец мужик! Как тебе? Роскошная площадь, а?
На счетчик он даже не посмотрел.
Перед самым отъездом отец выдал мне тетрадку. Написал на обложке «Дневник путешествий», именно так, во множественном числе. Точно предчувствуя, что мне придется много мотаться. Сказал, что я должен записывать все, что вижу, и все, что со мной происходит. Вот я и записываю.
Отец очень хотел, чтобы я полюбил искусство, возился со мной, показывал репродукции, специально потратил отпуск для моего приобщения к первоисточникам.
Понятно, почему он повез меня именно в Питер, а не в Москву: в столице аутентичного искусства меньше. Хотя тогда отец любил передвижников и мог бы показать мне сокровища Третьяковки. Но в Питере был Эрмитаж, а в нем — много Рембрандта. Отцу хотелось показать мне «Данаю» и «Возвращение блудного сына».
Незадолго до отъезда мы всей семьей пошли на «Калину красную». Перед фильмом показывали документальный фильм, посвященный Рембрандту. В память врезалась пятка блудного сына, крупно показанная во весь экран. Я уже не смеялся подобным несообразностям, потому что знал — это искусство.
Который раз бываю в Питере (теперь, когда переехал в Москву, возможности появляются часто), но каждый раз обстоятельства складываются так, что проходишь мимо Эрмитажа. Дела, знакомые какие-то, вот ты и проходишь мимо. Мимо. Некогда ты специально ехал за тридевять земель посмотреть на чумазую пятку блудного отрока, одетого в рубище, а теперь зайти недосуг.
Нужно ли говорить, что «великий мученик светотени, мастер передачи полутонов» и света, сочащегося непонятно откуда, темнеет с каждым годом? Нужно, чтобы как можно больше людей успели увидеть эрмитажного Рембрандта. Точнее, так: картины его темнеют, становятся глуше и глуше. Что-то, видимо, с ними происходит, источники света пересыхают, что ли. Как родники в горячей пустыне.
Иногда события закольцовываются. Отец повез меня в Ленинград ровно тридцать лет назад. Завтра, волею случая, он приезжает на Ладожский вокзал, и нужно помочь ему разгрузить экземпляры докторской. Плюс сегодня у моего однополчанина Гурова свадьба.
Собственно, поэтому я тут.
Когда-то вместе с Ильей Гуровым, студентом философского факультета из Киева, мы служили вместе в войсках гражданской обороны, потом он перебрался в Лондон. Пару лет назад, когда я только начал жить в Москве, он нашел меня через интернет, встретились и снова задружили. Гуров теперь лондонец, а его невеста, Наташа, которую он ласково зовет Боярыня, из Питера.