Нейтральной полосы нет

Леваковская Евгения Владимировна

— Ну сколько дадут ему за того Мандельштама? — спросил Корнеев. Предложение не показалось ему серьезным.

— Сколько? Забыл ты! По номиналу рубль сорок семь, а продавал его Кнутов за шестьдесят рублей!

— Подработайте этот вариант, — сказал Булахов. — Мне кажется, тут есть смысл. Только вы, — обратился он к Никите, — Мандельштама не читайте. Вы именно его не читайте, чтоб в голову не пришло, что книга, скажем, мамина. Только предмет купли-продажи, ясно?

— Хоть и прочту, так не ввяжусь же в дискуссию, — уверенно возразил Никита.

— Ты

не бери на себя больше, чем надо, — сказал Вадим, и фраза эта прозвучала чуть строже. — Тебе и так мало не будет.

Он сделал замечание сам, чтоб не сделали другие, Булахов понял.

— Вадим Иванович прав, — мягко поддакнул он. — Запомните, Лобачев, в нашей с вами, — позолотил он пилюлю, — в нашей с вами работе невидимая пылинка может обладать непредугаданным весом. Вы не слышали о случае с Золотницким?

Никита не слышал. Ему рассказали. Обстановка у Золотницкого сложилась примерно схожая. Находясь в компании с участником преступной группы, молодой сотрудник должен был сойти за местного. Он благополучно числился в местных уже около двух недель, все шло хорошо, но однажды, глядя на великолепный восход за Даугавой, ахнул и сказал:

— Хорошо тут у вас.

Ему сунули локотком под бок, он выкрутился, дав более точное содержание этому «у вас», но…

— С экипировкой сами проследите, Лобачев, — сказал Булахов. — Помните: вещи вам не безразличны. Каждый свитерок для вас играет. Или нравится, и вы в нем красуетесь, или не нравится, тогда вы к нему отрицательно активны. Вы не можете позволить себе большой гардероб, поскольку у вас мало денег. Поэтому вы особенно старайтесь, чтобы все модно, пестрые там рубашки, вельветы…

Никита обмер. До такой степени обмер, что допустил на мгновение идиотскую мысль: уж не розыгрыш ли все это перед последующим нагоняем. Вот до чего плохо пришлось ему тогда у полковника Соколова!

Ни одна жилка в его лице не дрогнула, однако какие-то флюиды напряжения, должно быть, ощутились в самой паузе, потому что Булахов, оборвав фразу, посмотрел на Никиту вопросительно.

— Я что-нибудь не в цвет? Может, вельветы уже не модно?

— Модно, товарищ полковник, — авторитетно подтвердил Никита. — Модно. Есть вельветы.

— О женщинах с фото не забудьте его проинформировать. — Это уже Корнееву и Вадиму. — Подумайте, может, есть смысл заключенную ему показать. Ну, в общих чертах примерно все. Уточнения, дальнейшая разработка за вами тремя. Перед отъездом вы еще у меня побывайте. — Это Никите. — А теперь, Лобачев, пойдемте к полковнику Новинскому, он хотел вас видеть.

Булахов поднялся, за ним — все.

— Когда освободишься, спустись ко мне, — сказал брату Вадим. — Мы будем ждать.

Никита скоро спустился. Новинский действительно хотел его только видеть. И не только Новинский. Замначальника управления тоже был в его кабинете. Никита впервые разговаривал с Чельцовым. Из-за легкой косины у него был странно скользящий взгляд.

Оба они задали Никите несколько теперь уже малозначащих вопросов — все

основное было если не решено в деталях, то затронуто и намечено в булаховском кабинете. Никита понимал, что здесь дело не в вопросах-ответах. На него просто хотят посмотреть, увидеть, как он держится, в этом нет ничего обидного, ничего необычного. Ему слишком многое — и впервые — доверяют.

Чельцов спросил — голос, его манера разговаривать оказались мягкими, почти домашними; когда молчал, он выглядел холодноватым.

— Вы уже много лет носите военную форму. Как вы почувствуете себя в гражданском? Ведь вам желательно быть даже немножко разболтанным. Вы ж студент, и, кажется, не из лучших?

— Учту, товарищ комиссар!

Чельцов сказал точно. Это не просто — военному человеку разом облачиться в рубаху с заплатами, в штаны с бубенцами. Надо подумать, не использовать ли в какой-то степени, хоть на время первого знакомства, костюм стройотряда с нашивками, все не так разителен будет переход. А вообще-то надо как можно скорей переодеваться. Кроме всего прочего, надо бы проверить и загар на шее. Рубашка-хаки закрывает грудь, а студенты свои распашонки чуть не до пупка распахивают. Сегодня же проверить, если светла кожа…

Озабоченный соображениями насчет границ загара, Никита и вошел в отдел, где в бабаяновском кабинете — Бабаян был в отпуске — его дожидались Вадим с Корнеевым.

Не бездельно, конечно, дожидались. С ними был давно знакомый Никите Юра. Сам отличный фотограф и знаток всех и всяческих фотоаппаратов, Юра ведал в управлении фотоделом. Юра должен был подготовить Никиту, а сейчас они подбирали аппарат и не больно дорогой, и не особо сложный, и чтобы с ним можно было сделать хотя бы несколько фотографий из тех, что повезет с собой Никита.

Они, кажется, сторговались, когда явился Никита со своими соображениями по загару. Вадиму они с ходу показались не особо серьезными, но Корнеев также с ходу прислушался.

— Вадим, стой, — сказал он. — Парень дело говорит. От загара, вернее, от белой кожи в случае чего не отбрешешься.

Тут же посмотрели, прикинули расстегнутый воротник гражданской рубашки. Решили, что вообще-то Никита, слава богу, загорел, помогли зарядки на задворках. Но шею и верх груди между ключицами хорошо бы все-таки маленько подпалить. Можно сделать несколько сеансов кварца в своей же поликлинике, как раз по вырезу рубашки и будет.

— Молодец, Никита! — сказал Корнеев. — Мелочи — великое дело, из тебя будет толк.

Юра ушел, назначив Никите время на завтра.

Вадим с чувством некоторой неловкости стал объяснять Никите, что Галина не должна даже отдаленно догадаться о цели его отъезда. Никита удивился:

— А с какой это стати надо докладывать? Чернышевский что говорил? Чернышевский говорил, не всякая правда всегда и везде нужна.

Вадима даже задело такое детски-мудрое решение вопроса.

— Чужой жене врать, конечно, просто, — заметил он, несколько даже обиженно. Корнеев молча веселился.