Незабываемая ночь
Шрифт:
Володя уехал. Прощание было как-то наспех, какое-то сдержанное. Плакала только одна няня. Мы поцеловались с Володей; он обещал писать, просил, чтоб я писала. Я сухо сказала: «Хорошо». Но потом я проплакала всю ночь, сунув голову под подушку, чтобы не услышала Метла, спавшая в соседней комнате за раскрытою дверью.
Вскоре после отъезда Володи уехала от нас и гувернантка. Я заметила, что отношения ее с бабушкой стали натянутыми, — очевидно, в результате подслушанного мной разговора. Я еще больше возненавидела ее и сознательно и нарочно стала изводить капризами, упрямством, дерзостями. Когда она, после какого-то бурного объяснения
Я пыталась просить бабушку отдать меня в гимназию. Мне так не хватало подруг! Бабушка и слышать не хотела. Я училась дома, ко мне ходили учительницы по всем предметам, немка и француженка.
Так прошло два года. Я училась хорошо, много читала. Книги для чтения отбирала мне бабушка из своей — довольно большой — библиотеки. Володя писал редко. Его письма были коротки и сдержанны. Я отвечала ему такими же. Шли дни тихие, однообразные…
Февральская революция разразилась над нами, как гром среди ясного неба. Когда свергли царя Николая Второго, весь наш дом словно погрузился в траур. Бабушка и няня горько плакали. Плакали, навещая бабушку, и ее старушки-приятельницы. Глядя на них, плакала и я.
— Прости, господи, что делается! — стонала няня. — Иринушка, как же мы без царя-то будем?
И я тоже недоумевала, — как же без царя?
Бабушка горевала, горевала, и кончилось это тяжелым сердечным припадком. Она слегла в постель. Доктор строго-настрого запретил говорить ей о том, что происходит за стенами нашего тихого дома. А в стране в это время нарастали события невиданного в истории размаха.
Отзвуки их нет-нет, да и врывались в наш дом. Помню, как-то летом 1917 года приехала к бабушке ее старая институтская подруга и привезла с собой внука. Это был тот самый мальчик, который когда-то открыл мне, что у всех детей есть и мамы, и папы. Теперь он учился в кадетском корпусе и очень важничал. Мне казался он совсем большим в форменном мундирчике, и я робела перед ним. Пока обе бабушки беседовали в спальне, я «принимала» кадетика в гостиной.
— Не дождусь, когда вырасту и стану офицером, — говорил мальчик, небрежно крутя фуражку в руках. — Покажу я тогда этим бунтовщикам, живо их усмирю!
— Каким бунтовщикам? — не поняла я.
— Эх ты! — сказал он с презрением. — Ты, что же, ничего не знаешь? Распустило новое правительство весь народ, сладу нет!
Он говорил тоном взрослого. Я не понимала тогда, что он просто повторяет то, что слышит дома от старших, — он мне казался необыкновенно умным, а я робела все больше.
— Мы, военные, все знаем! — важно говорил кадет. — Рабочие, известно, — все бунтовщики, их студенты мутят. А сейчас и мужики туда же! Против помещиков взбунтовались, сколько усадеб пожгли! Мой папа недавно в Воронежскую губернию ездил мужиков усмирять. Ну, и было им за это!
И он с увлечением стал рассказывать, как его папа полковник беспощадно расправился с восставшими крестьянами. По его словам выходило, что его папа — герой, победивший полчища разбойников. Я слушала молча и замирала от ужаса.
Когда гости уехали, я сразу начала рассказывать няне все, что узнала от кадета. В комнату заглянула горничная Даша и остановилась в дверях послушать.
— Так им и надо, злодеям! — жестко сказала няня. — Виданное ли это дело: мужики против господ пошли!
— Нянюшка, — мягко вступила в разговор Даша, — ведь
— Молода еще про порядок рассуждать! — строго оборвала няня горничную. — Ясно, какой без царя порядок может быть? Разлентяйничались все, работать не хотят, оттого и голодают!
— Не оттого, нянюшка, — тихо сказала Даша и ушла.
Я не вдумалась тогда, кто из них прав… Я слепо верила няне.
К бабушке часто ездил доктор. Был он огромный, толстый и очень разговорчивый. Перед тем, как идти в бабушкину спальню, он усаживался в глубокое кресло в гостиной, чтобы выкурить сигару, — и вот тут-то, за неимением других слушателей, разглагольствовал передо мной и няней. От него я впервые услыхала фамилию Ленина. От него впервые услыхала о большевиках.
— И чем все это кончится? — вздыхал доктор. — Ленин, этот государственный преступник, объявлен «вне закона», агенты Керенского с ног сбились: ищут, чтоб арестовать его. Но ничего не выходит! Большевики прячут. А в ихней — большевистской — газете чуть не каждый день статьи. Его, не иначе! Вся — видите ли — власть должна к этим разбойникам перейти! Войну — видите ли — кончать хотят!.. А это же позор не довести ее до победного конца!
Потом доктор глубоко вздыхал, с трудом вытаскивал из кресла свое грузное тело и кончал все разговоры всегда одним и тем же:
— Если бы Керенский арестовал Ленина сразу, как тот из-за границы приехал, ничего бы этого не было, — или: — Если большевики возьмут власть, это будет, конечно, ненадолго, но это будет ужасно! — И он шел к бабушке.
После его ухода няня еще долго охала и ужасалась. А у меня было смутно и жутко на душе, — надвигалось что-то страшное…
В октябре с бабушкой случился удар. У нее отнялся язык, и она почти все время была в беспамятстве, а когда приходила в сознание, трудно было разобрать, понимает ли она, что ей говорят, или нет.
Мы с няней послали Володе телеграмму. Он сразу ответил, что выезжает.
Я ждала Володю в большом волнении. Как мы встретимся? Какой он стал? Сгладилась ли та отчужденность, которая легла между нами перед его отъездом? Решусь ли я, наконец, спросить у него, — кто же наш отец…
На железной дороге тоже царила разруха; поезда ходили нерегулярно, и мы с няней не знали, в котором часу ждать Володю. Ночь накануне его приезда я почти не спала. Когда раздался звонок я бросилась к прихожей, но няня уже отпирала входную дверь.
— Нянечка, здравствуй! Как бабушка?
Знакомый голос! У меня так зазвенело в ушах, что я не услышала ответа няни. Я остановилась в дверях и смотрела на брата. Я едва узнавала его в очень высоком, стройном студенте, обнимавшем няню.
Володя оглянулся и увидел меня.
— Здравствуй, сестренка!
Мне хотелось броситься к нему на шею, но я — сама не знаю почему — молча протянула ему руки. Он как будто немного опешил, потом крепко пожал их.