Незабываемое
Шрифт:
— Вы, Анна Юрьевна, и в самом деле жить не хотите? — спросил нарком. — В это трудно поверить, вы так молоды, у вас вся жизнь впереди!..
— Я написала Ежову в состоянии полного отчаяния, когда никаких перспектив, кроме медленного умирания, не видела. Если не осталось ничего, кроме чудовищного кошмара, если живешь точно в кровавом тумане, если убили Николая Ивановича и всех тех, кого я уважала, отняли ребенка, обрекли на умирание в сыром подвале, да к тому же еще и неоднократно расстреливали (именно так я выразилась, имея в виду, что меня не
Берия слушал, опустив голову, глядя на меня исподлобья; казалось, на лице его отразилось мимолетное волнение. Может, в его душе на мгновение проснулось что-то человеческое.
— Расстреливать многократно невозможно, расстреливают один раз. Ежов бы вас расстрелял, — сказал новый нарком.
Я еще раз попыталась узнать, что сталось с Ежовым. Но Берия дал понять, что вопросы может задавать только он.
— Но и вы же меня расстреляете?
— Все будет зависеть от вашего дальнейшего поведения.
Сколько раз и скольким заключенным повторяли следователи эту затверженную фразу! Ясно было, что мое поведение не пришлось Берии по вкусу. Наконец он подвинул к себе поближе папку с моим «делом». Видно было, что он ознакомился с ним заранее. Пролистав бегло страницы, Берия произнес:
— Контрреволюционная организация молодежи, связанная через вас с Бухариным, — это чушь; и то, что Буллит после ареста Бухарина хотел вас переправить в Америку, — тоже фантазия. Вы знаете хотя бы, с кем разговаривали в камере? Прежде чем откровенничать, надо знать, кто ваш собеседник! В вашем-то положении в особенности…
Казалось, нарком проявил прямо-таки отеческую заботливость. Пришлось признать, что о том, кем была моя сокамерница, я узнала в последнюю минуту, перед тем как ее уводили из камеры, и рассказать, как она чуть не наградила меня пощечиной. И вовсе не потому, что она считала меня женой врага народа — контрреволюционера, подчеркнула я, ненависть ко мне проявилась потому, что она видела во мне жену большевика-революционера. По этой причине она так щедро налгала на меня.
— Не все налгала, — заметил Берия, — Свердлова Андрея Яковлевича знали?
Я поняла, что Андрей Свердлов по доносам моей сокамерницы упоминается в «деле» как член контрреволюционной организации молодежи.
— Знала, — поторопилась ответить я, — но из этого вовсе не следует, что Свердлов был в контрреволюционной организации молодежи, вы же сами сказали, что организация эта — чушь!
— Я высказал свое мнение только по отношению к вам, это вовсе не означает, что у нас вообще не имеется контрреволюционных организаций молодежи. Почему вы так защищаете Свердлова? Он что, влюблен в вас был?
— Защищаю потому, что убеждена, что к контрреволюции отношения он иметь не мог. Что касается любви, если вас так интересует этот вопрос, — спросите у Свердлова. Он мне в любви не объяснялся.
Берия вынул приложенные к «делу» стихи, записанные чужой
— А вы, оказывается, Анна Юрьевна, стихи сочиняете, и, я бы даже сказал, неплохо, это кто вас научил, Бухарин или Ларин? — И, не дождавшись моего ответа, он процитировал:
Он был многими любимый,
Но и знал больших врагов,
Потому что он, гонимый,
Мысли не любил оков.
И что же вы хотели сказать этими строками?
— То, что вы слышали; никакого тайного смысла в них нет.
— Вредные мысли Бухарина мы всегда пресекали.
«Вредные мысли Бухарина, — подумала я, — это еще не самое страшное». У меня поднялось настроение, это же еще не вредительство, не шпионаж и террор, не связь с фашистской разведкой.
— А ворон, этот ваш ворон, — он кто такой? — повысив голос, спросил нарком и прочел строки из другого моего стихотворения:
Черный ворон, злой, коварный,
Сердце, мозг его клевал;
Кровь сочилась алой каплей,
Ворон жил, на все плевал!
Ворон трупами питался,
Раскормился — все не сыт!
И разнес он по России
Страх и рабство, гнет и стыд!
— Кто же этот ворон? — снова спросил Берия.
— Ворон есть ворон! — крикнула я, решив, что ни в какие объяснения пускаться не буду. — Это кошмарное, все повторяющееся видение, мучившее меня в камере, что можно понять из стихотворения.
— Не только это можно понять, — заметил Берия.
Волнение мое все нарастало. Однако от дальнейших объяснений по поводу приведенных выше строк избавил меня Кобулов. Да и Берия, по-видимому, не так уж и был заинтересован в том, чтобы ставить точки над «i».
Кобулов вошел в кабинет с бутербродами и фруктами, и Берия неожиданно переменил тон. Даже в той обстановке, возможно, взяло верх кавказское гостеприимство или же иные соображения — понять не могу.
— Прервем разговор, Анна Юрьевна, — и он подвинул ко мне бутерброды, чай и вазу с апельсинами и виноградом. От угощения я отказалась.
— Не будете есть? Почему же не будете? А я хотел вместе с вами чай пить. Если вы не желаете есть, я не буду с вами разговаривать…
Последние слова привели меня в неописуемое удивление.
— Следовательно, нет особой нужды в разговоре со мной. Вы, Лаврентий Павлович, великолепно принимали Куйбышева, тогда я сидела с вами за одним столом, и мы вместе обедали, а теперь не те обстоятельства…
— Почему только Куйбышева? А разве Ларина я принимал плохо? Вы, очевидно, забыли.
— Я ничего не забыла, хоть это и было десять лет тому назад, помню и тост, произнесенный вами за обеденным столом: «Выпьем за здоровье этой девочки, пусть живет она долго и счастливо!» Хорошие пожелания были, увы, не сбылись они!