Незабываемое
Шрифт:
— Кого вы спасаете, Анна Юрьевна, ведь Николая Ивановича уже нет, — он снова назвал Бухарина по имени и отчеству, — теперь спасайте себя!
— Спасаю свою чистую совесть, Лаврентий Павлович!
— Забудьте про совесть! — прокричал Берия. — Вы слишком много болтаете! Хотите жить — молчите о Бухарине! Не будете молчать — будет вот что, — и Берия приложил указательный палец правой руки к своему виску. — Так обещаете мне молчать?! — произнес он категорическим, властным тоном, глядя мне прямо в глаза, будто сам за меня уже дал это обещание. Казалось, в тот миг решалась моя жизнь: буду ли я дышать, будет ли биться мое сердце, и я обещала молчать. Кроме того, я поймала себя на мысли, что именно он, Берия, а не Хозяин почему-то захотел сохранить мне жизнь, и это тоже в какой-то степени повлияло на мое решение.
Я вела себя достойно, а под конец не выдержала и сдалась. На душе стало мерзко от унизительного
Забегая вперед, скажу, что свой обет я нарушила уже через день. Я написала Сталину даже не заявление, а маленькую записочку — всего несколько слов. Никак не мота решить, как к нему обратиться: «товарищ Сталин» было для меня непроизносимо, просто «Сталин» показалось грубым (будто он не заслужил этой грубости!), и я назвала его по имени и отчеству: «Иосиф Виссарионович! Через толстые стены этой тюрьмы смотрю вам в глаза прямо. Я не верю в этот чудовищный процесс. Зачем вам понадобилось губить Н. И., понять я не могу». Иных слов я не нашла. Подписалась двумя фамилиями, оставила листок с запиской на столике в боксе, и меня вновь завели в камеру. Не думаю, что моя записка дошла до Сталина, но до Берии она не могла не дойти. Зачем я ее написала? Очевидно, затем, чтобы после своего унизительного обещания наркому прийти в состояние душевного равновесия.
— Ну, пора кончать наш разговор, — сказал Берия. — Я надеюсь, теперь мы чай выпьем, и фрукты вы будете есть? Чудесный виноград. Вы же давно не ели винограда.
Но от фруктов и чая я снова отказалась.
— От фруктов вы не отделаетесь, — сказал Берия и в бумажном пакете отправил фрукты с конвойным ко мне в камеру[61].
Как только дверь кабинета наркома за мной закрылась, я вздохнула с великим облегчением. Еще один тяжкий эпизод в круговороте тех драматических лет оказался позади.
Для меня очередной нарком НКВД стал уже не тем Берией, каким я воспринимала его в Грузии, но, пожалуй, еще и не тем извергом, каким он был в действительности, о чем я узнала в дальнейшем из многочисленных рассказов и воспоминаний людей, столкнувшихся с ним на следствии.
Этот безыдейный карьерист служил только Сталину, но Сталину-диктатору. Пошатнись же его власть — Берия всадил бы нож ему в спину. Берия не был сломлен Сталиным, он изначально был преступником. И возмездие пришло!
И вновь одиночество, полная оторванность от внешнего мира. Трудно передать душевное смятение, владевшее мною после разговора-допроса у Берии. Мое независимое поведение было продиктовано не каким-то особым мужеством. Чувство полной безысходности, как ни странно, помогало держаться достойно. Но мучили угрызения совести за обещание молчать о Бухарине. Молчать о том, что терзало душу! Не этим ли обещанием я купила себе жизнь? Впрочем, заставить меня смолкнуть навечно можно было более радикальным способом. И, повторяю, только короткое письмо, адресованное Сталину, избавило меня от презрения к себе.
Враждебные выпады Берии против Бухарина были явно неискренними, и точно такой же была игра вокруг имени Ларина, противопоставление честного и преданного партии Ларина «предателю» Бухарину. Это казалось тем более нелепым, что, с точки зрения большевиков, политическая биография Бухарина была безупречней биографии Ларина.
Отец занимал особое место в душе моей, я очень многим ему обязана. Необычайная привязанность к нему известна была не только моим родным, но и его товарищам.
Как-то я прочла у Р. Роллана, что он избрал своим девизом слова Бетховена «Durch Leiden Freude» (через страдание радость). Не могу сказать, что эти слова стали моим девизом, но и меня временами охватывала, помимо моей воли, радость в страдании. Так это было, когда я сражалась со Сквирским и когда после подвального мрака я оказалась на лоне природы, и в особенности тогда, когда я думала об отце. Вспоминая его, я все время пыталась решить вопрос, кто первым был бы арестован — Бухарин или Ларин, если бы смерть не помогла отцу уйти из жизни вовремя, и кто из них первый дал бы клеветнические показания на другого? После того, что я пережила, удивляться таким мыслям не приходится. Оклеветал же Рыков Бухарина, а Бухарин Рыкова во время следствия, после ареста и на процессе. Изучая процесс, я обнаружила, что Бухарин первым дал показания против Акмаля Икрамова. Для меня этого было более чем достаточно, чтобы понять, что процесс есть гнусный спектакль и что иное поведение подсудимых лежало за пределами человеческих возможностей. Но, когда я думала о том, что отец не испил этой горькой чаши, наступала и моя минута просветления. Повезло же мне хоть в этом, с горькой иронией не раз говорила я себе.
Соратники Ларина, его ближайшие товарищи — те, кто хотел донести до следующих поколений рассказ об этом неординарном человеке, погибли во время террора. Один из них, трагически ушедший из жизни Георгий
Между тем Ларин был очень популярен в первые послереволюционные годы среди рабочего класса, студенческой молодежи и интеллигенции. Однажды на первомайской демонстрации я слышала, как пели такую частушку:
Нас учили в книгах
Мудростям Бухарина
И с утра до ночи
Заседать у Ларина.
Михаил Александрович Лурье стал Юрием Михайловичем Лариным в конспиративной переписке из якутской ссылки. Он образовал отчество от своего имени и позаимствовал фамилию из пушкинского «Онегина», но не пожелал стать отцом Татьяны, Дмитрием, «смиренным грешником и господним рабом», избрал ребе имя Юрий. Первая буква имени как бы приросла к его фамилии, и нередко друзья шутя называли его «товарищ Юларин». Он был сыном Александра Лурье — крупного инженера, специалиста по железнодорожному транспорту. Тот жил в Петербурге, вращался в высших сферах и, по слухам, дошедшим до Ларина, как ценный специалист, был близок ко двору Николая II.
Матерью Ларина была сестра создателя и издателя знаменитого энциклопедического словаря Игнатия Наумовича Граната. Семья распалась при трагических обстоятельствах. Перенесенная во время беременности скарлатина привела к страшному осложнению: прогрессирующей атрофии мышц и к внутриутробному заражению ребенка. Александр Лурье покинул заболевшую жену еще до рождения сына и вскоре оформил развод.
Отец родился и вырос в Крыму, в Симферополе, жил в семье своей многодетной тетки — сестры матери Фридерики Наумовны Гранат, в замужестве Рабинович, под покровительством и при материальной поддержке Игнатия Наумовича Граната, который, кстати, помогал племяннику и во время репрессий со стороны царского правительства, и в эмиграции. После революции дядю и племянника связывала интеллектуальная дружба. Отца Ларин не знал. Видел его лишь однажды. Будучи уже известным революционером, он решился зайти к нему, чтобы познакомиться. Ларин назвался Михаилом Александровичем Лурье и попросил доложить о себе. Он вошел в большой кабинет и увидел сидящего за письменным столом человека, лицо которого исказилось ужасом. Сын с презрением посмотрел на отца и смог произнести лишь несколько слов: «Я ошибся, вы, очевидно, однофамилец того Лурье, которого я хотел повидать», — и вышел из кабинета. Отец молчал и не попытался вернуть изувеченного болезнью сына.
Уже в 9–10 лет у ребенка стала заметно прогрессировать страшная болезнь. И. Н. Гранат организовал поездку племянника в Берлин для консультации у немецкой профессуры. Но и медицинские светила Германии не в силах были предотвратить наступавшую болезнь. Тем не менее М. Лурье начиная с 1900 года с головой ушел в революционное движение, сначала в Симферополе, затем в Одессе, где руководил студенческой социал-демократической организацией, пока не был выслан обратно в Симферополь под гласный надзор полиции. Там, подвергая себя невероятной опасности, он организовал Симферопольский, затем Крымский Союз РСДРП, за что и был сослан по высочайшему повелению на 8 лет в Якутию. В 1904 году бежал из ссылки и эмигрировал в Женеву, где примкнул к меньшевикам. В 1905 году под влиянием событий 9 января возвратился в Петербург и включился в бурную революционную деятельность, но уже в мае 1905 года Ларина посадили в Петропавловскую крепость. Октябрьская стачка 1905 года освободила его из тюремной больницы. Находясь на нелегальном положении, он переезжает на Украину, где руководит Спилкой — организацией, объединявшей большевиков и меньшевиков. От Спилки делегируется на IV Стокгольмский (1906 г.), затем Лондонский (1907 г.) съезды РСДРП. На Украине, в Сквире, был дважды арестован, бежал и работал в Баку.
В 1912 году он вновь эмигрировал, едва уцелев от пули при переходе границы. Там вошел в «августовский» блок вместе с группой «впередовцев», группой Троцкого, бундовцами и другими. В 1913 году он возвращается в Россию, и вскоре следует арест в Тифлисе во время лекции в рабочем клубе; из тифлисской Метехской тюрьмы Ларина переводят в петербургскую. После годичного пребывания в тюрьме, признанный медицинской комиссией умирающим, он высылается за границу.
Война застает Ларина в Германии, и там он снова подвергается аресту, но, как не подлежащего мобилизации в России, его освобождают и высылают в Швецию. К 1912 году усиливаются расхождения Ларина с меньшевистско-ликвидаторской группой, приведшие к открытому разрыву в начале мировой войны. Он занимает интернационалистскую позицию, использует все возможности легальной печати для агитации против войны и за социалистическую революцию.