Незабываемое

Ларина-Бухарина Анна Михайловна

— Будь что будет! — ответил он шоферу. — Едем на квартиру.

Заехали в «Метрополь» за ребенком и направились через Боровицкие ворота в Кремль. Как обычно, машина была остановлена для проверки документов. Н. И. предъявил удостоверение члена ЦИКа, дежурный из охраны как ни в чем не бывало отдал честь.

— Может, он газет не читает? — заметил Н. И., и машина благополучно остановилась у подъезда.

Взволнованный старик отец встретил сына словами:

— Ты что же, Колька, все путешествуешь, тут бог весть что творится!

Но Н. И., казалось, и слов отца не услышал. Он быстренько побежал в свой кабинет и стал звонить Сталину. Незнакомый голос ответил:

— Иосиф Виссарионович в Сочи.

— В такое время в Сочи! — воскликнул Н. И.

Теперь об этом вспоминать тяжко. У кого Н. И. искал спасения, у своего же палача! Возможно, очевидным это кажется

теперь, а не тогда, в ту трагическую минуту. Невероятно, что Н. И. не то чтобы не мог понять, скорее, в первые дни не мог думать о том, что само позорное судилище над Каменевым, Зиновьевым не могло бы состояться, если бы того не пожелал Сталин. Инстинкт самосохранения гнал от этой мысли, хотя для него очевидным должно было бы быть, что именно Сталин успел к этому времени не только распять Зиновьева, Каменева и других большевиков, но и вложить в их уста самооговор и клевету на своих же товарищей. Тем не менее душу Бухарина терзало невероятное озлобление против «клеветников» Каменева и Зиновьева, а вовсе не против Сталина. Неприязнь к этим обоим политическим деятелям, к Каменеву в особенности, имела глубокие корни, что вполне понятно из того, что мною было изложено ранее.

К Чингисхану — так Н. И. называл Сталина в 1928 году, в период самых острых разногласий — Бухарин отношение изменил, оставив за ним лишь болезненную подозрительность. И, как он считал, спасение лишь в том, чтобы эту подозрительность рассеять. Поначалу было именно так, ничего иного сообщить не могу, хотя об этом вспоминать прискорбно. Очевидно, при ином образе мысли стимул к борьбе с клеветой был бы утрачен.

В то время многие не могли отделить правду от лжи и пребывали в состоянии полной растерянности. Е. А. Гнедин[100] в своей удивительно тонкой в психологическом отношении книге «Катастрофа и второе рождение» писал: «Я заметил, между прочим, что встречающиеся в мемуарах И. Г. Эренбурга упоминания о наивности казалось бы трезвомыслящих людей вызывают совершенно напрасное недоверие современных читателей».

Наивность эта проявлялась и в том, что многие в процессы верили, иначе не в состоянии были объяснить происходящее, и в том, что те, кто верил не до конца, все же верили в то, что раскрыт заговор против Сталина. Нравственные качества вождя особенно подталкивали к этой мысли тех, кто его близко знал, пока самих не постигала такая же участь; наконец, наивность проявлялась и в том, что за спасением обращались к самому тирану. В этом был, безусловно, резон, ибо спасти от террора мог лишь тот, кто был его вдохновителем и организатором. Однако как наивно было предполагать, что «отец родной» спасет, а не казнит.

Трудно поверить, что Бухарин был одним из многих. Тем не менее поначалу это было именно так. Спасение он видел только в Сталине.

В моей памяти живут многочисленные примеры такой наивности, расскажу лишь о более ярких.

После своего освобождения и возвращения в Москву я познакомилась со старым большевиком Никаноровым, тоже пострадавшим в годы террора. Он отбывал свой срок заключения в одном лагере с главным конструктором артиллерийского конструкторского бюро Кировского (Путиловского) завода Иваном Абрамовичем Махановым. Со слов Маханова Никаноров рассказал мне эпизод, произведший неизгладимое впечатление и крайне взволновавший меня. Во время суда над Зиновьевым и Каменевым Маханов и директор этого же завода К. И. Отс (впоследствии расстрелянный) пришли на прием к Сталину по производственным вопросам. Пока они ждали вызова, в кабинет генсека прошли Мария Ильинична Ульянова и Надежда Константиновна Крупская. Целиком разговор Маханов и Отс не слышали, но сквозь шум и ругань четко дошла до них одна фраза. Сталин крикнул: «Кого вы защищаете — убийц защищаете!»[101] Затем двое мужчин вывели Марию Ильиничну и Надежду Константиновну из кабинета под руки; бледные и дрожащие от волнения, они самостоятельно идти не могли. Так что же, и они, Ульяновы, не понимали, что судилище организовано самим Сталиным? Известно было также, что отношения между Надеждой Константиновной и Сталиным были натянутыми из-за грубости, которую он позволил себе по отношению к ней во время болезни Ленина. Тем не менее к кому они обратились за помощью в борьбе с произволом; перед кем защищали честь партии и, как минимум, просили сохранить жизнь Зиновьеву и Каменеву? К тому же диктатору-преступнику.

А разве прославленный командарм И. Э. Якир, показавший свое мужество не только во время Гражданской войны, но и в период разнузданного террора, не старался спасти арестованных военных, апеллируя именно к Сталину? Жена Якира, Сарра Лазаревна,

рассказывала мне, например, об обращении Якира к Сталину по поводу ареста командира танкового соединения Киевского военного округа Шмидта, обвиненного в намерении организовать террористическую акцию против Ворошилова. И. Э. Якир хотел получить свидание со Шмидтом в тюрьме. Существует версия, что он добился его через Ворошилова и что при свидании с Якиром арестованный Шмидт отказался от своих показаний и имел возможность передать через Якира записку для Ворошилова, отрицающую обвинение. Но со слов жены Якира мне известно, что свидания со Шмидтом Иона Эммануилович добился через Сталина. Шмидт снова подтвердил свои клеветнические показания, но, прощаясь с Якиром, действительно тайком сунул ему в руки заранее заготовленную записку, в которой сообщал Ворошилову о своей непричастности к террору и объяснял, что показания вызваны пытками. Якир передал Ворошилову записку, тем не менее положение Шмидта не изменилось. Из заключения он не вышел. Якир обращался к Сталину по поводу ареста командующего Уральским военным округом И. Гарькавого и во многих других случаях. О письме Р. И. Эйхе, посланном из тюремной камеры Сталину и найденном в его архиве после смерти, я упоминала. Сколько таких писем было адресовано «отцу народов» — не перечесть.

Вот и Н. И. надеялся на Сталина, продолжал удивляться, как это Сталин мог в такое время уехать в Сочи, и ждал его приезда. Но, оказывается, кровожадный вождь, судя по рассказу И. А. Маханова, во время процесса Зиновьева, Каменева и других был в Москве и только после окончания судилища отбыл в Сочи. Но в Сочи он не только отдыхал. Сталин совмещал свой отдых с активной деятельностью, направленной на эскалацию тирании, точнее сказать: не совмещал, а вдвойне отдыхал, ибо тирания — наслаждение для садиста.

Звонить Ягоде Н. И. счел бессмысленным, хотя, конечно же, не представлял, что тот доживает в НКВД последние дни и будет судим с Н. И. на одном процессе.

Оставалось только бездеятельно ждать, что произойдет раньше: возвратится ли Коба из Сочи или же закроются двери тюремной камеры.

Мы сидели возле письменного стола, у телефона в кабинете Н. И. В вольере щебетали птички, в коляске дрыгал ногами и орал до покраснения голодный ребенок. Я совала ему в ротик пустую грудь. Дедушка Иван Гаврилович купил молоко в магазине, не «от одной коровы», как это рекомендовали знатоки на Сходне. Накормил и забрал к себе внука. В кабинете воцарилась гнетущая тишина. Пока было время, Н. И. рассказал мне, каким образом он узнал о процессе.

Заболел Семен Ляндрес. Пришлось спуститься с гор во Фрунзе раньше времени. Н. И. прилег отдохнуть и уснул. Разбудил Семен, протянул Н. И. газеты и воскликнул:

— Николай Иванович, неужто вы и в самом деле предатель?

— Семен! Очевидно, вы сошли с ума, — произнес потрясенный его вопросом Н. И., заглянул в газету и ужаснулся.

Сам Семен Александрович, с которым я встретилась уже после ареста Н. И. в марте 1937 года, подтвердил, что так и было.

Во Фрунзе прибыли 25 августа (возможно, 24-го — точной даты не помню), во всяком случае, в день, когда приговор о высшей мере наказания Зиновьеву, Каменеву и другим был уже вынесен, но о приведении его в исполнение сообщено еще не было. Н. И. тотчас же, из Фрунзе, послал телеграмму Сталину с просьбой задержать приведение приговора в исполнение. Он просил очную ставку с Зиновьевым в целях установления истины. Сейчас такой поступок можно расценить как полнейшее непонимание происходящего — истина не нужна была. Естественно, телеграмма ни к каким результатам не привела. Думать, как А. Солженицын, что Бухарин мог бы изменить ход событий: «кинуться и задержать всю эту расправу», — означает ничего не понимать в сложившейся ситуации. Учитывая обстановку и положение подследственного Бухарина, такая акция выглядела бы донкихотством.

На письменный стол Н. И. Иван Гаврилович аккуратно сложил газеты, освещающие процесс. Н. И. нашел сообщение о самоубийстве М. П. Томского. Насколько мне помнится, в нем было сказано, что М. П. Томский покончил жизнь самоубийством, запутавшись в своих связях с контрреволюционными троцкистско-зиновьевскими террористами. «Чушь!» — воскликнул Н. И. и неприлично выругался. Я обратила внимание, что Н. И. больше был потрясен формулировкой сообщения о самоубийстве М. П. Томского, чем утратой любимого друга, нравственно чистого товарища — так он характеризовал Михаила Павловича[102]. По-видимому, это объяснялось тем, что в тот миг Н. И. почувствовал, что положение многих, в том числе его и Рыкова, безысходно. В то время настроение Н. И. менялось не только ежедневно, но и ежечасно.