Незабываемые дни
Шрифт:
Она не ответила, не подняла головы. Солдат нерешительно потоптался на месте и сам понял, взглянув на пожарище, что его вопрос неуместен и не нуждается в ответе. Оглянувшись по сторонам, он сказал ей тихо:
— Не надо плакать. Не ты одна в таком горе, — и, помолчав, добавил: — Домик напротив пустой… Иди и живи там, не быть же тебе под чистым небом… — В голосе его, в словах слышались нотки человеческой доверчивости, сочувствия.
Она вытерла ладонью заплаканные глаза, сурово посмотрела ему в лицо, спросила:
— Что вам нужно от меня?
— Мне ничего не нужно…
— Вы немецкий солдат!
— Я день и, ночь проклинаю тот час, когда меня сделали солдатом… этой армии…
Галя ничего не говорила больше. Она машинально встала, еще раз оглядела свое пепелище, уцелевший закопченный остов печи, опаленное, багрово-сизое железо разной домашней утвари и тихими, беззвучными шагами направилась в сторону домика, который указал ей солдат. Забравшись в небольшую комнату, в которой остались чьи-то вещи, она просидела некоторое время, бездумно глядя на запыленные стены. Сквозь выбитые оконные стекла доносился запах гари, долетали непонятные слова чужой речи. Над городом плыли густые тучи, небо было серым, задымленным. Тускло светило солнце, и казалось оно каким-то необычным, словно окутанным мутной красноватой пеленой.
Заходил все тот же солдат и с ним еще какие-то незнакомые люди. Они принесли хлеба, котелок супа, несколько кусков сахара.
— Ешь! Да не горюй!
Она присмотрелась к ним: разве эти существа в ненавистной форме могут быть людьми?
Так обосновалась Галя около пепелища своего дома. Немецкая хозяйственная команда из познанских поляков, разместившаяся на этой улице, давала ей кое-какую работу — она не хотела даром брать ни куска хлеба, ни ложки супа. Она прибирала помещения, помогала им в хозяйстве. Когда часть обзавелась столовкой, стала работать у них официанткой.
От оставшихся в квартале жителей и соседей она узнала, что сестра своевременно уехала из города с намерением пробраться в родное село, а муж отправился на восток вместе с учреждением, в котором работал.
Солдаты тайком рассказывали ей разные фронтовые новости. Они не были утешительными, эти новости. Не радовали они, видно, и солдат. Но случались иногда и такие новости, от которых эти немецкие солдаты, говорившие по-польски, становились необычайно веселыми и, если не было поблизости начальства, даже пробовали петь какие-то свои песни, разобрать которые Галя не могла, потому что не особенно хорошо понимала их язык.
Свои обязанности она выполняла старательно и аккуратно. После работы никуда не выходила из своей комнаты: Галя знала от соседей, что на улицах часто проверяют документы, что множество мужчин попали за город в лагерь, держат их там полуголодными, гоняют на разные работы. Но однажды она вынуждена была все-таки пойти на рынок раздобыть соли. Рынок был какой-то тихий, без обычной суеты. Торговки продавали молоко, кое-какие овощи. Человек двадцать слонялись по рынку, предлагая случайным покупателям никому не нужную рвань: изношенные ватники, стоптанные сапоги, облупившееся кожаное пальто. Оборванные малыши выкрикивали неестественными голосами:
— Сигареты! Синька! Сахарин!
И был рынок и не было рынка.
Люди ходили мрачные, молчаливые, искоса поглядывая друг на друга, настороженно следя за входом на рынок. Люди боялись немецких облав, которые происходили внезапно, неожиданно. Добра от этих облав никто не ждал.
Гале так и не удалось достать соли. Она отправилась домой, решив пройти более короткой дорогой, невдалеке от городского театра. Но на самой середине улицы ее и всех других прохожих перехватили немецкие солдаты и погнали под конвоем к скверу. Тут уже толпилось множество согнанных отовсюду людей. Около чугунной ограды сквера желтели свежим тесом несколько виселиц. Галя сначала не догадывалась о назначении этих столбов. Она тихо спросила пожилую женщину, стоявшую рядом;
— Что тут будут делать?
Та недоумевающе посмотрела на Галю, недоверчиво скользнула взглядом по всей ее фигуре, но, встретившись с ее глазами, прошептала, оглянувшись по сторонам:
— Странная ты, однако! Разве не видишь: людей наших казнить будут…
У Гали сильно забилось сердце. Она попыталась было выбраться из толпы и побежать без оглядки домой. Но стоявший вблизи солдат преградил ей дорогу штыком, что-то угрожающе пробормотал, лязгнув затвором винтовки. Галя отошла назад.
— Ведут, ведут… — услышала она слова, прокатившиеся по толпе.
Галя опустила глаза, чтобы не видеть людей, которых ведут на смерть. От жгучей боли сжалось сердце, она готова была разрыдаться, закричать, что не надо этого, никто не имеет права лишать человека жизни. Но явились другие мысли: разве она может изменить все это? Разве в ее силах справиться с вооруженными людьми, которые несколько дней тому назад гонялись среди ржи за детьми, чтобы убить их? Она вспомнила, что люди, идущие сейчас на смерть, — это наши, советские люди. Кто же они? За что погибают?
Собрав последние силы, она украдкой взглянула на середину улицы, по которой вели узников. Глянула, содрогнулась. Их вели по одному. У них были бледные, изможденные лица. Некоторые прихрамывали, отставали, и конвоиры подгоняли их штыками. У людей были связаны руки. Резкими взмахами головы некоторые отбрасывали назад волосы, чтобы они не мешали глядеть. На многих — разорванная, запятнанная одежда. У двоих были забинтованы головы. Сквозь марлю проступали свежие капли крови.
Людей подвели к виселице. Вокруг воцарилась напряженная тишина. Ее нарушали приглушенные рыдания и щелканье фотоаппаратов: гитлеровцы снимали смертников. А те стояли теперь рядом, молчаливые, суровые. Некоторые смотрели на ближайшее дерево, где свисшая сухая веточка качалась на легком ветру и тихо шелестели увядшие листья.