Незабываемые дни
Шрифт:
Позвонили по телефону. Из госпиталя сообщили, что раненый скончался.
На какую-то долю секунды все тело Кубе пронизала дрожь, словно он почувствовал прикосновение чего-то холодного, липкого, как могильная сырость. Но только на мгновенье. Жалея помощника, он все же утешался тем, что случайная пуля на этот раз миновала его, Кубе. Случайная ли?
Он распорядился, когда, где и как хоронить убитого, кому присутствовать на похоронах. Позвонил руководителям полиции, гестапо, — есть ли новости, задержаны ли стрелявшие. Узнал, что задержано около пятидесяти человек, но никаких доказательств, свидетельствующих об участии этих людей в сегодняшнем покушении, нет. Отдал короткий приказ:
— Расстрелять!
Потом дополнительно
— Сегодня же объявить о расстреле в газетах… Пусть все знают, кто хозяин в этом городе.
Опершись руками о стол, сидел несколько минут молча в глубоком раздумье. Сцепленные костлявые пальцы рук сжимал до боли. Следил, как бьется пульс на руке, как синеют, набухают на кистях рук узловатые жилы. Из-за зеленой шторы пробился солнечный луч, скользнул по ладони, посеребрил редкие белесые волосинки на запястье.
И солнце, и серебристый пух, и стремительный бег горячей крови, здоровый бег, который только и заметен в пульсе, — все это жизнь, все это признаки живого существа. Могло быть иначе…
И вслух произнес:
— Да! Расстрелять! Только расстрелять… Так думает и фюрер, так приказывает фюрер.
Стопки разных бумаг, документов лежали на столе. Самые срочные, неотложные находились в особой папке. Среди них короткая телеграмма фюрера:
«За диверсию с цистернами сто человек».
Кубе понимал эти слова. И он представлял себе разгневанное лицо фюрера. Оно темнеет, темнеет, густые капельки пота покрывают весь лоб, глаза глядят куда-то мимо людей, мимо степ, словно он вглядывается в какой-то потусторонний мир, только ему известный, только ему доступный и видимый. Потом короткий взмах правой руки и одновременно приказ, резкий, как выстрел, как ракета. И рука потом повиснет безвольно и будет мотаться, как неживая. Но глаза уже снова станут подвижными, он мотнет головой и уставится в собеседника.
Сто человек…
Надо, однако, призвать к порядку местные власти. Это уже не первый случай у них, таких растяп. Не комендант, а какой-то мечтатель, хотя в жестокости ему не откажешь. Не оправдала себя и жандармерия, которая недавно туда направлена. Такой усердный служака этот Кох, но и он проморгал. Придете!? Должно быть, туда послать самого начальника полиции, пусть срочно выполнит приказ фюрера, а вместе с тем наведет порядок и в городке.
Утренние события не нарушили обычного распорядка дня в генеральном комиссариате. Один за другим являлись начальники главных отделов: политического, административного, хозяйственного. Работы накопилось много. В самом разгаре была организация городской управы. Надо было срочно упорядочить еврейские дела. На местах немало беспорядков. Время настойчиво требовало как можно скорее организовать всю жизнь края, чтобы каждый человек прошел через фильтр, был на виду. И не только он, но и все им приобретенное, вплоть до последнего куренка, вся его работа, все, все, все должно стать на службу Германий. Уже явились в город представители разных фирм, они предъявляют справедливые претензии на лес, на лен, на разное сырье. Они открыли свои представительства, они нуждаются в поддержке и помощи, но он еще не в силах сделать это, потому что не только юрод, но и весь край напоминает огнедышащий вулкан. Некоторым гарнизонам приходится еще привозить хлеб из Германии, и это в такое время, когда дорог каждый вагон, каждый паровоз так необходим для важнейших военных операций.
Он посоветовал было разным представителям отправиться в районы и самим устраивать свои дела. И понял, что это были пустые разговоры. Ему прямо сказали:
— Господин комиссар, нам говорили, когда мы ехали сюда, что в каждом районном городке, в каждой деревне у нас будут свои люди, которые возьмут на учет все имущество: от коровы до последней горсти льна, до каждого яйца, которое снесено сегодня и будет снесено завтра и послезавтра. А нам известно, что даже наши солдаты, наши офицеры… да,
— Я порекомендовал бы вам, господа, быть более осторожными с вашими высказываниями! Ни слова об этом, ни малейшего намека в извещении вашим фирмам и тем более в вашей частной переписке. Но я понимаю вас, ваши желания. Вы люди дела. И я отвечаю вам: мы развертываем сеть сельскохозяйственных комендатур. Они помогут нам не только обеспечить хлебом и мясом нашу героическую армию, но и окажут вам содействие в устройстве ваших дел. В этом вам окажут помощь все наши учреждения. Что же касается наших солдат и офицеров, то все мы должны склонить голову перед их героизмом, перед кровью, которой полита завоеванная нами земля, перед их святой кровью, которая льется сейчас на просторах России… Их кровью цементируется наша победа, наше будущее. Она близка уже, эта победа. Сбываются слова великого фюрера, которого сам бог послал нашему народу в годы тяжелых испытаний. Он сделает Германию самой могущественной державой в мире, он подчинит ей все народы и государства! Он уничтожит всех, кто выступает против его воли, против его замыслов, благословенных историей и волей всевышнего!
Говоря о фюрере, Кубе встал. Встали и посетители. Придав лицу соответствующее моменту выражение, они почтительно выслушивали высокие слова высокого начальника. И каждого сверлила мысль о том, что дела, самые обыкновенные дела, идут, однако, далеко не так, как бы хотелось, как об этом говорили им в Германии. И дружно, в один голос, ответили на заключительные слова господина комиссара:
— Хайль Гитлер!
Кубе проводил гостей до дверей своего кабинета, распрощался с каждым, обнадежил их:
— Все в наших руках! Все идет к лучшему! Все идет на лад!
И, когда закрыл за ними дверь, прошелся по кабинету из угла в угол, посмотрел в зеркало в простенке меж двух окон и, увидев свое отражение, подумал с удовольствием: «Кажется, неплохо говорил перед этими коммерсантами…»
Кубе принял еще нескольких своих служащих. Вертлявый человечек в зеленоватых очках докладывал о переименовании некоторых улиц, о планировании района гетто, о налаживании выпечки хлеба и тому подобных делах.
— Вы не очень спешите с этим переименованием. Во всяком случае делайте это каждый раз только с моего особого разрешения… Такое напишут на новых табличках почтенные жители этих улиц, что и вам, уважаемый мэр, не поздоровится потом!
— Очень своевременное замечание, господин комиссар! Уже несколько случаев было, я подробно докладывал об этом господину начальнику полиции.
Вместе с мэром города на приеме у Кубе был и редактор белорусской газеты. Их обоих Кубе знал давно. Еще до войны ему приходилось читать лекции по основам национал-социализма на специальных курсах в Берлине. Там встречал он и этих двух субъектов. Их привезли сюда организовывать новый порядок и общественное мнение в стране.
— А у вас, господин Козловский, не все ладно в газете. Не газета, а, простите меня, какая-то грязная простыня!
— Людей, людей нет, господин комиссар!
— Это меня не касается. Я говорю о содержании газеты. Ну, куда это годится: кричите, кричите о наших победах, о нашем героизме, о нашей умелости… Это все хорошо и понятно, так оно и должно быть! Но подумайте немного и о местных делах. Не так уж интересно каждому жителю из номера в номер читать, как живут наши немецкие крестьяне и рабочие. Это, конечно, нужно, но скажите ему конкретно, что он сам должен делать. Ну для Европы, для Германии, скажем… работая для Германии и для себя, разумеется. Скажите ему, что возврата к прошлому нет, что только искренней преданностью он заслужит внимание немецкого народа, фюрера.