Незабываемые дни
Шрифт:
— Я хороший слесарь, старательный и могу кого хотите обучить этому делу… Но начальником быть не умею.
Чрезмерно горячий Кох предлагал даже расстрелять Шмульке как предателя, должно быть, связанного с партизанами, или по крайней мере как неполноценного немца, неспособного на подвиги во имя Германии. Но доведенный до полного отчаяния Шмульке завопил:
— Лучше расстреляйте, чем так меня мучить. Я слесарь и эту работу знаю, а инженером быть не могу, и начальником не могу. Что хотите, то и делайте. Хотя бы и казните!
Вейс приказал оставить его в покое и дать возможность делать то, на что он способен.
Так Бруно Шмульке снова стал слесарем. Тихо и чинно выполнял свою работу. Выполнял ее аккуратно, старательно, как прежде. Правда, иногда ему приходилось быть переводчикам, а также знакомить с депо нового шефа. Шефом стал низенький и хромой господин Штрипке, инженер путейской службы, который не особенно разбирался в работе депо, но кое-что смыслил все же в железнодорожном деле. Он добился, правда, что на восстановление депо согнали множество людей: пленных, местных жителей, заключенных в лагере. Рабочие восстановили стены депо. Поставили новые станки, привезенные с других дорог, не имевших особенного стратегического значения. Но сколько ни бился, сколько ни усердствовал новый шеф, ему никак не удавалось наладить как следует паровозную службу. Дело доходило до скандалов. С прибывавших на станцию эшелонов приходили разъяренные офицеры, требовали немедленной отправки поездов, ругались, угрожали. Но что мог сделать Штрипке, который знал только одно русское слово и с его помощью пытался сдвинуть с места все это сложное, трудное дело.
Обычно он подходил к какому-нибудь рабочему и, впившись в него косоватым оловянным глазом, тыча пальцем в грудь, торжественно говорил:
— Ты есть шволячь!
Рабочий молчал, равнодушно поглядывая на сердитое лицо немца, а когда поблизости не было каких-нибудь других немцев, отвечал ему в том же тоне:
— А ты немецкий дурак! На сволочи далеко не уедешь.
— Да, да, шволячь! — торжествовал Штрипке, услышав знакомое слово и думая, что, наконец, убедил этого рабочего.
— Работа, работа! — строго говорил он, подняв палец, и уходил куда-то в другой угол, чтобы повторить свой грозный окрик.
Шмульке порой слышал эти разговоры и, пожимая плечами, думал: нет, при таком руководстве паровозы не побегут из депо. И тревожные мысли, от которых холодела спина и крупинки йога проступали на лысине, не оставляли его ни на минуту:
— Нет-нет… Все это не твое дело! Ты слесарь, Бруно, там твоя работа. В другое не вмешивайся, не лезь, не обращай внимания.
Он хорошо знал поговорку: не лезь, жаба, туда, где коней куют. И старался
Кох допытывался у Штрипке, почему не хватает паровозов, отчего срывается график. Тот знал одно:
— Это такая шволячь, такая шволячь, их работа дает только маленький ход, маленький ход.
— Так надо их расстрелять!
— О нет! — пугался Штрипке. — Мы тогда совсем остановим движение на дороге!
Кох попробовал вызывать к себе рабочих по одному. Строго допытывался о неполадках. И в ответ слышал одно и то же:
— Где уж тут хорошо наладить дело, когда качественного металла нет, это раз… Во-вторых, запасных частей тоже нет… Опять же не хватает станков… Ну и с харчами нельзя сказать, чтобы все было в порядке…
— Я вот покажу вам харчи: расстреляю десятого, тогда будете знать, как надо работать на Германию!
На это рабочие обычно ничего не отвечали. И трудно было понять по их лицам, по их взглядам, о чем они думают в это время. Кох пытался тем, во взгляде которых, как ему казалось, было что-то от лести и покорности, задавать такие вопросы:
— Может быть, вам мешают работать тайные большевики? Назовите их. Не бойтесь — об этом никто не узнает. И, наконец, вы получите большую награду, вы можете хорошо заработать!
И некоторые непритворно вздыхали даже:
— Заработать? Это было бы так хорошо, господин офицер. Но эти большевики очень хитрый народ. Вряд ли останется который под такой серьезной властью, как ваша. Она уж не помилует.
— Что-о? — кричал уже Кох.
— Я же говорю, что им, большевикам, с вами не по пути. Они противники ваши, враги ваши!
Кох глядел на них, на этих людей, и не мог до конца разобраться, сочувствуют ли они ему или насмехаются над ним. И, срываясь с места, наступая на человека, выкрикивал, как одержимый:
— Молчать! Не разговаривать! Марш на работу!
Если бы только от него зависело, он расстрелял бы их всех до одного. Но приказ был ясный и суровый: всеми силами помогать налаживанию нормальной работы депо.
Разгневанный, Кох зашел и к начальнику полиции Клопикову:
— Вы знаете их больше, этих ваших русских.
— Не каждого русского я могу назвать своим, — сдержанно ответил Клопиков. — Но чем я могу служить вам, господин начальник?
— Дело тут ясное. У нас на учете есть всякий народ. Надо послать в депо своих людей…
Клопиков сделал постное лицо, о чем-то думая, потом побарабанил пальцами по столу и, льстиво улыбаясь, ответил:
— Мысли у вас верные, господин начальник. Справедливые мысли, очень даже просто-с… Осмелюсь доложить вам, я далее испытал уже этот метод, двух человечков через биржу послал туда, специально таких человечков подобрал, подготовленных… Работали. И что я вам скажу — недолго… Исчезли. Растаяли. И хотя бы след от них остался, а то просто… очень даже просто-с… Доходили до меня слухи, что на соседней станции нашли в поезде, на угольной платформе, человека в мертвом состоянии. По приметам, должно быть, наш человек. И узнавать не стал: неудобно, можно все дело испортить. Пропали люди и никакого следа, мало ли их теперь пропадает. Это я говорю к тому, что народ этот, рабочие железной дороги, не сказать, чтоб уж был таким простым: пальца ему в рот не клади! За версту чует, когда к нему… наш человек подходит.