Незабываемые дни
Шрифт:
Она рассказала Косте несложную историю Васильки. Она сказала и о смерти старой Силивонихи, о преждевременной смерти других людей. Все это свои люди, односельчане, некоторые приходились свояками, близкими.
— Да что там, Костя! Теперь все наши люди, которые советскую власть не забывают, свояки друг другу.
Она топталась по хате, растроганная, немного растерянная от такой неожиданной и радостной встречи. Все никак не могла собраться с мыслями, нахлынувшими целым роем. Одно сейчас было главным: надо накормить сына, обогреть
— Это к счастью, дети мои! Не так ли, Костя?
— Пусть, мама, все будет к нашему счастью!
И вот сидит старая за столом, не знает, как лучше попотчевать сына.
— Ешь, сынок, ешь. А ты, Надя, что глядишь, помогай ему. Одному и с чаркой тяжело управиться. А я и чарку приберегла, сынок. Все думаю, будет и у нас праздник. Как же это его с пустыми руками встретить. Не так ли я говорю, сынок?
— Правду говоришь, мама. Дождемся и мы праздника.
— Вот я и говорю, ешь, сынок, ешь, большевичок мой!
Костя улыбнулся. Так звала его мать всегда, когда хотела быть с ним особенно ласковой. И теперь он, сильный и взрослый мужчина, скупой на слова и жесты, с обветренным, заросшим лицом, был для нее, для матери, все тем же ребенком, которого она выходила, вырастила, взлелеяла материнской лаской и заботами. Он улыбнулся еще раз, встал из-за стола:
— Ну дай, мать, руку! — поцеловал шершавую, натруженную руку, как некогда, в детские годы.
— Спасибо, мать. Так накормила, что просто богатырем себя чувствую, хоть с немцами иди на единоборство! — и, смеясь, развел руки.
— Ох, сынок мой, хватит еще для твоих рук фашистов. Чего-чего, а этих гадов хватит! — и задумалась.
Только теперь, когда накормила сына, приласкала его, решилась спросить о самом главном, что все это время тревожило ее сердце:
— Так, может, скажешь теперь, Костя, откуда ты пришел?
— Издалека, мама, издалека. Ты знаешь, откуда я пришел.
— От наших?
— От наших, мать.
— Ну как там? Как живут наши люди?
— Живут, мама, держатся.
— А что они думают делать с фашистами?
— А что с ними делать? Бьют и будут бить еще крепче.
— Дай им, боже, удачи! А еще, сынок, о чем я тебя спросить хочу: как Сталин наш, как его здоровье?
— Сталин в Москве, мама. С народом. Силы собирает, готовит фашистам новые удары. Да что там удары… Гибель им готовит, такую гибель, какая фашисту и не снится. За все эти людоеды ответят, за все, что натворили… А что они наделали, вам не надо рассказывать, вы это лучше знаете, чем я.
— Сынок мой, как я рада, как я счастлива это услышать. Этим и живем мы. Сталин у нас в мыслях день и ночь. Ты еще малышом был, когда
— Прости меня, сынок, еще один вопрос тебе задам, но это уж последний будет, последний… С чем ты к нам? Видно, по какому-то делу? В партизаны?
— После, мама, после! — скороговоркой ответил Костя. Тетка Аксинья многозначительно посмотрела на Надю, перевела голос на шепот:
— При ней можешь все говорить, сынок.
— Ты не так поняла меня, мать, обо всем после скажу. И тебе, и Наде. Какие у меня могут быть от вас секреты?
— Мы, сынок, не будем в обиде, если у тебя и секреты есть. Не маленькие, понимаем, что не обо всем нам знать надо.
— Потом, мама. Прости меня, но я так устал, что ничего в голову не идет, вот бы только заснуть…
— Родной ты мой! Заговорили мы тебя. Сейчас тебе постель приготовим, чтоб ты как следует отдохнул с дороги.
Тетка Аксинья принялась стлать постель. Боясь оказаться лишней в доме, куда прибыл такой неожиданный гость, Надя взялась за свой полушубок:
— Я, Аксинья Захаровна, домой пойду.
— Что ты, в своем уме — в такую пору домой итти да еще лесом!
— Так я в деревне у кого-нибудь переночую.
— И думать не моги! Постыдилась бы сказать такое. Обидеть меня, старуху, хочешь? Мы его на печи уложим, пусть отогревается, промерз, небось. Это же не близкий свет — этакий путь отмахать. А мы с тобой на койке поместимся. Ну, клади, клади свой полушубок.
Вскоре в хате воцарилась тишина, изредка нарушаемая детским бормотанием, — должно быть, малышу снилось что-нибудь тревожное. Старая его успокаивала.
— Спи, Василька, мы тут с тобой, спи, маленький… — приговаривала она, а у самой беспокойные мысли отгоняли сон: «Видно, не все сказал».
Материнским чутьем угадывала какую-то сдержанность сына, замкнутость. Раньше всегда знала она каждую мысль его, каждую радость. Вся душа его была как бы у нее на ладони: все переживала вместе с ним, делила радости и печали.
Пробовала успокоиться. Здравый смысл подсказывал:
«У них свои дела, большие дела! Может ли он обо всем рассказать даже родной матери?..»
А сердце протестовало:
«Это мое дитя… Кормила, растила его. Сколько одних ночек бессонных, страхов, сомнений, горя… А вот вырастишь — и пойдет своей дорогой, заживет своими мыслями, своими замыслами».
И снова приходило успокоение:
«Что тут удивительного? Так было испокон веков: у отцов одна дорога, у детей другая».
И тут же перечила себе. Теперь возражения шли и от ума, и от сердца: