Независимость мисс Мэри Беннет
Шрифт:
— Тебе нравится жить у отца?
— Да, очень, — ответила она, но как-то машинально; вопрос этот никакого чувства в ней не всколыхнул. — Простите, можно я возьму чайник?
Мэри отдала его. Спеши медленно, подумала она. У меня сильное ощущение, что времени расспрашивать ее будет предостаточно.
Не пленница, в том смысле, в каком пленница она сама, была вынуждена заключить Мэри. Тереза свободна ходить в пределах их обитания, куда ей требуется, это ясно. Нет у нее и желания убежать. Жизнь девочки здесь была словно бы единственной, какую она знала,
Необходимость в физических упражнениях вынудила ее мерить шагами свою каморку — четыре пары шагов исчерпывали ее размеры. Расхаживая таким образом не менее двух часов, по ее прикидке, Мэри утомила себя достаточно, чтобы уснуть, когда ее веки отяжелели. Проснувшись, она поела — хлеб всегда был свежий, заметила она — и села с Джоном Донном, чтобы как-то коротать эту жуткую бездеятельность.
Которая длилась не так уж долго: появился отец Доминус.
— Вы готовы приступить к работе? — спросил он, усаживаясь.
— В обмен на некоторые вопросы, готова.
— Так спрашивайте.
— Более полно опишите, что со мной было, когда вы меня забрали? Где точно я находилась? С кем была?
— Я не знаю, кто был ваш захватчик, — сказал он охотно, — но он настолько крупен, что, безусловно, страдает каким-то органическим отклонением, пришел я к выводу. — Он захихикал. — У него болел живот, и он оставил вас, чтобы облегчиться. Я собирал лечебные травы поблизости, и со мной был брат Джером с нашей тележкой. Вода родника неподалеку оттуда обладает особыми качествами, и я намеревался набрать ее в жбаны. Но вас ломало, а любой олух понял бы, что вы не эпилептичка по природе. Брат Джером уложил вас в тележку — и нас след простыл! Вот и все.
— Вы врач, отче?
— Нет, я травник — аптекарь. Лучший в мире, — объявил он зазвеневшим голосом. — Я не могу вылечить эпилепсию, но я могу укрощать ее, а это больше, чем имеет право сказать кто-либо другой. Среди моих детей есть эпилептики, но я даю им эликсир, и припадков у них не бывает. Точно так же многие мои дети были замучены глистами и всякими паразитами, включая плоских червей. Но более нет! Я могу вылечить почти что угодно. А то, чего не могу, держу под контролем.
— Чем страдала Тереза?
— Сестра Тереза, будьте так добры. Во младенчестве джин вместо молока, в первые годы жизни скудость еды. Это воздействует на их память, — сказал он убедительно. — А теперь не могли бы мы начать?
— Начать что, собственно говоря?
— Историю моей жизни. Историю Детей Иисуса. Плодов моего труда как аптекаря.
— Я уверена, что буду изнемогать от интереса.
—
— Мои карандаши затупятся, — сказала она.
— И вам хотелось бы получить ножик, чтобы их затачивать, имеете вы в виду? Но у меня есть идея получше, сестра Мэри. Каждое утро я буду давать вам пять отточенных карандашей в обмен на пять затупившихся.
— Я была бы благодарна за полку для книг, — парировала она. — Этот столик недостаточно велик, отче, и мне хотелось бы придвинуть его поближе к решетке, когда вы будете диктовать. Книгам не следует лежать на земле, отсыревать и плесневеть.
— Как пожелаете, — сказал он равнодушно. Под его взглядом она сложила книги на пол, а столик придвинула ближе к нему.
— Значит, ваша Новая Библия к тому же и автобиография, отче?
— Конечно. Точно так же, как Ветхий Завет представляет собой историю деяний Бога среди людей, а Новый Завет — историю деяний Иисуса среди людей, Библия Детей Иисуса — это история деяний младшего сына Божьего — меня — среди людей и детей человеческих, — объяснил отец Доминус.
— Ах, так. — Мэри села, вытащила несколько листов дешевой бумаги, положила перед собой и взяла карандаш.
— Э-эй! — воскликнул старик, почти взвизгнув. — Один лист на один раз, сударыня! Слишком трудно пополнять мои запасы, чтобы допустить бессмысленное их расточительство кем бы то ни было.
— Сэр, — сказала она с иронией, — единственный лист бумаги мой карандаш проткнет, так как поверхность стола очень шероховата. Я намерена держать десяток листов под тем, на котором пишу, будто писцовую подкладку. Если вы человек науки, то должны это понимать сами без того, чтобы вам объясняли.
— Это было еще одно испытание вашего ума, — сказал он надменно. — Теперь начните вот так: «Бог есть тьма, ибо Бог пребывал до света, и разве Люцифер не есть носитель света? Сначала он Люцифер, а Сатана лишь потом. Каждый день он падает в обличье Солнца, сражается с Богом на протяжении тьмы и восходит ежеутренне для еще одного тщетного пути в ничто. Он думает, будто весы уравновешены, но Бог знает иное. Ибо тьма пребывает еще долго после того, как свет утрачивает силу, а тьма есть Бог.
Откровение это внезапно посетило меня, когда на тридцать пятом году жизни я нашел Первозданную Пещеру. Омфалос, Пуп, Вселенское Чрево, то место, которое я все еще называю Престолом Бога, местом Его пребывания. Ибо где найти Бога в этом мире света? Только когда я сподобился найти Престол Бога, я наконец все понял. Там, в черноте столь глубокой, что мои глаза ссохлись, ибо ни единой искорки света не видели они, там, в тишине столь глубокой, что мои уши ссохлись, ибо ни единого шепота не слышали, там я вступил в самый живот Бога. Я стал един с Ним и получил первое из многих грядущих откровений, пока Он развертывал передо мной Свою тьму слой за слоем».