Нежные листья, ядовитые корни
Шрифт:
– Анна! Это было давно!
– Как видишь, аукается до сих пор.
– Извини, в этом я уже не виновата.
– То есть ты не думаешь, что в происходящем есть и твоя доля ответственности?
Рогозина подалась вперед.
– Ты о чем?
– Мне действительно нужно сказать об этом вслух?
– Да, пожалуйста.
– Ты прекрасно знаешь, о чем говорит Стриж, – с прежним спокойствием проговорила Анна. – К слову о том, кто кого натравливал: это ведь ты делала, Света. Мы все здесь ссоримся, развлекая тебя. Ладно, почему бы и не поразвлечься, в конце концов. Ты оплачиваешь этот
Как нелепо звучит это «убить тебя» из уст взрослой, внешне невозмутимой женщины, подумала Маша.
Рогозина откинулась на спинку кресла. Маше показалось, что в зеленых глазах мелькнуло удовлетворение, но она уже ни в чем не была уверена.
– Липецкая, ну правда, ты-то куда лезешь? – мрачно осведомилась Кувалда. – Тебя в школе за сто верст обходили, как бешеную собаку.
– Бешеных собак не обходят, – вдруг сказала Саша, не глядя на Анну. – Их обычно стараются застрелить.
– Вот именно, – кивнула Анна. – Ты попала в точку. Ну что, Коваль, освежить тебе воспоминания о бешеной собаке? А тебе, Люб? А тебе, Света?
Она выглядела очень спокойной, но теперь всем, а не только Маше, стало ясно, что ее спокойствие – маска. Что бы ни вспомнилось Анне Липецкой из прошлой жизни, она с трудом держала себя в руках. Темные глаза встретились с зелеными: секунда – и Рогозина улыбнулась краешком рта, словно ей показали что-то очень приятное, но секретное, что никому нельзя выдавать. «Да она отлично знает, о чем говорит Анна, – поняла Маша. – Это все очередное притворство».
– Батюшки! Еще одна жертва режима, то есть ой, школьной травли! – Лосина с преувеличенным изумлением всплеснула руками. – Не может быть! Да у вас тут прямо какой-то сраный Освенцим!
– Господи, вот же ты дура, – не выдержала Стриж.
– А ты шалава, – невозмутимо отозвалась Лось.
Стриж начала подниматься. «Вот только драки нам не хватало!» – ахнула Маша. Болела бы она за Стрижа, но ставить было бы разумнее на Лося.
Но тут Савушкина обратила кроткий взгляд на Анжелу, и Маша вспомнила давний урок истории, на котором Любка единственный раз в жизни, кажется, делала доклад. Тогда-то и выяснилось, к удивлению многих, что по отцу Любка – Финкельштейн. Смеяться над еврейской фамилией стал бы только кретин, а после того, что именно Любка рассказала о судьбе родственников по отцовской линии, еще и подлец. Такого сочетания в десятом «А» не нашлось.
«Зря Лось упомянула про Освенцим».
– Ты бы, Анжела, думала хоть иногда, прежде чем пукать ртом, – лениво посоветовала Савушкина. – Воздух же портишь.
– А ты еще одна шлюшка! – отбрила та, не раздумывая. – Думаешь, у нас тут коллективный склероз? Про охранника все забыли? А вот утрись!
– Охранник-то, должно быть, не слишком возражал, – вдруг подала голос Мотя. – А вот Друзякина не очень обрадовалась, когда у нее деньги слямзили.
Друзякина была фамилия географички. Маша не сразу вспомнила, что в десятом классе действительно
История так ничем и не закончилась. Кроме того, что географичка отказалась работать с их классом: неоспоримо было доказано, что никто другой на перемене не заходил в кабинет географии. В качестве замены поставили завуча, и до конца года десятый «А» забыл о контурных картах и прочих никому не нужных глупостях.
«Получается, Мотя знала, кто украл деньги? И намекает, что это Анжела?»
– Бегемотина, ты о чем? – прищурилась Лось. – Все мозги салом залило?
Для Маши это стало последней каплей. Взрослая Анжела Лосина растворилась, и место ее заняла пятнадцатилетняя Лось.
«Повторяется то, что было в школе. Мотю унижают. Над Шверник смеются. Стриж выросла и пытается дать сдачи Кувалде, не понимая, что скачет по тому же замкнутому кругу. Черт возьми, надо было прожить столько лет, чтобы ничему не научиться?!»
Она встала. Все, с нее хватит. Они превращаются в обезьян, швыряющих друг в друга пометом. Взрослые женщины! С семьями, с детьми! Что с ними делается? Ей-богу, предположение Липецкой о том, что в вино подсыпали дурман, кажется не таким уж неправдоподобным.
Куда уходит детство, как пелось в популярной песенке. Вот вам и ответ. Да никуда оно не уходит! Торчит, сволочь, все время рядом, болтается где-то около левой височной доли. Один укол – и ты снова подросток, жалкий, огрызающийся, уязвимый, как черепаха без панциря. Налет зрелости слетает с тебя, как скорлупа с расколотого грецкого ореха. А там, внутри, ты всегда ребенок.
Ты всегда проигравший.
– Мотя, пойдем. – Маша решительно взяла толстуху за руку. – Простите, девочки, но так… так нельзя! Света, спасибо за сауну.
Губанова пыталась запахнуть сползающую с груди простыню.
– Мы, значит, все такие невоспитанные, – издевательски протянула Белла Шверник. – Одна ты в белом пальто стоишь красивая. Только пальтишко-то испачкано!
Маша отвернулась. Она не позволит втянуть себя в эти омерзительные школьные дрязги.
– До встречи, девочки. Увидимся вечером.
– Пока… – пробормотала Мотя, стараясь ни на кого не смотреть, и пошлепала вперед первой.
Под всеобщее осуждающее молчание Маша дошла до двери. Из приоткрытой щели дохнуло прохладным воздухом. Только теперь она почувствовала, какая духота стоит в предбаннике.
– Ничего не хочешь с нами обсудить? – вслед ей поинтересовалась Рогозина неожиданно зло.
Именно из-за этого Маша и остановилась. Рогозина говорила так раньше, много лет назад. Но еще ни разу она не позволяла себе таких интонаций здесь, в «Тихой заводи».
«Я больше не подросток. Впору бы добавить: у тебя нет власти надо мной».
Маше самой стало смешно.
– Нет, Свет, не хочу, – она покачала головой, не оборачиваясь. – Всего хорошего.
Взгляд ее задержался на медном черпаке с длинной деревянной ручкой, забытом на скамье.