Незнакомец из-за моря
Шрифт:
— А как Изабелла-Роуз?
— Спит.
— С ней все хорошо?
— Да. Она подросла.
— Как и Клоуэнс. Подросла, несомненно. Я глазам своим не мог поверить на балу.
— Она хорошо выглядела?
— Прекрасно. Но ты не захотела поехать в Лондон вместе с ней?
— Я боялась, что мы разминемся — ты поедешь одной дорогой, а я другой.
— Я об этом не подумал. Сожалею, что так долго отсутствовал.
— Да, прошло много времени.
Он отпустил ее. Джереми и Клоуэнс еще не вошли. Росса удивило такое проявление тактичности.
—
— Перекусили. Вполне достаточно.
— Не думаю. Клоуэнс наверняка захочет чего-нибудь.
— Отлично. Твоя стряпня для нас теперь будет в новинку.
— Надеюсь, хотя бы неплохой.
— Ты сама должна знать.
Возникла пауза, затем Демельза улыбнулась:
— Я скажу Джейн.
— Незачем так торопиться.
Демельза остановилась. Росс подошел к ней сзади, коснулся лицом ее щеки и глубоко вдохнул.
— Росс, я...
— Помолчи, — попросил он, не отпуская.
Ужин прошел довольно оживленно, но сначала переговаривались лишь Джереми и Клоуэнс. Джереми беззаботно обсуждал новости на шахте и ферме, будто во всем мире не было ничего важнее. Эффи, их средняя свинья, на прошлой неделе родила девять поросят, а Кэрри, старая, должна опороситься со дня на день. В понедельник они перебирали кукурузные стога и обнаружили множество мышей. Джереми, не любитель крови, поспешил уйти, а вот Белла, что немного пугает, осталась до конца и, кажется, получала от происходящего удовольствие. Они планировали уже закончить со вспашкой, но Мозес Вайгас и Дик Кобблдик одновременно слегли с инфлюэнцей, а у Эрна Лобба началась ангина.
Посреди этого ничего не значащего разговора Джереми прервался, оглядел присутствующих и замолчал.
— А ты встретился с Джеффри Чарльзом, отец?
И Росс рассказал.
Беседа зазвучала по-новому: теперь говорил в основном Росс, рассказывая о битве при Буссако, о Лиссабоне, о своем возвращении и безумии короля. Cлушали и комментировали всей семьей — как в старые времена. Не хватало лишь личного разговора, взаимодействия между Россом и Демельзой. Они все еще были скованы, смущены присутствием друг друга. Понадобится время, чтобы отношения стали прежними.
Лишь раз, всего один раз, Росс взглянул на Демельзу иначе, и она подумала: а знают ли наши дети, предполагают ли, что случится, когда мы уйдем наверх? Знаю ли я сама? Буду ли я с ним такой же, как всегда?
Многим позже, уже практически в полночь, когда они заново познали друг друга, но еще не спали, она сказала:
— Эта разлука далась мне тяжело, Росс. Правда. Я провела в этой постели столько долгих одиноких ночей. Я чувствовала себя так, словно уже вдова.
— А потом этот паршивец снова появляется... Понимаю. Мне тоже было одиноко. Но, в конце концов, есть и радость — радость воссоединения этой ночью.
— Знаю. Я очень счастлива этой ночью. Но нет ли риска, что после очередного твоего отъезда мое сердце не будет биться как прежде?
— Сейчас это нам не грозит, так что давай решать проблемы
В комнате еще горела свеча. Гореть ей оставалось, наверное, минут десять, если конец фитиля не упадет в кипящий воск.
— Жизнь состоит из равновесия, противовеса и контраста. Прости, если звучит нравоучительно, но ведь так оно и есть. Делая выбор, человек или приобретает, или теряет очень многое, и никто не может точно взвесить все выгоды или убытки. Когда меня ранило на реке Джеймс в 1785 году, и я попал в лазарет, какой уж был, хирург, какой уж был, решил не ампутировать ногу в первые несколько дней, а посадил меня на строгую диету. Вообще никакой еды, кровопускания, слабительное и сильно разбавленное вино. Через пять дней, когда у меня спала температура, он понял, что умирать я не собираюсь, и разрешил мне поесть. Мне принесли первое вареное яйцо. Это было, словно нектар... Кажется, я никогда не ел ничего вкуснее. Видишь, через лишения...
— Кажется, я понимаю, о чем ты, — отозвалась Демельза. — Этой ночью я — твое вареное яйцо.
Кровать затряслась от смеха Росса:
— Нет. Ты моя курочка. — Он утопил пальцы в ее волосах. — Пушистая, гладкая и кругленькая.
— Если я что и высидела, то теперь я старая курица, и мой гребень потускнел от отсутствия заботы.
— Это не навсегда, я обещаю. Клянусь, мы срастемся и будем одной плотью.
— Не слишком удобно.
— Я ужасный человек?
Росс взял ее за руку.
— Зачастую.
— Почему кто-то должен чувствовать себя ужасно или грустно после такого воссоединения?
— Может, потому что оно было слишком хорошим?
— В какой-то степени. Может, человеческий разум не привык к полному счастью. Было бы оно сегодня частичным, а это вполне вероятно, и кто знает...
— Тебе так кажется?
— Чуть раньше казалось.
— Но теперь нет.
— Нет. Такой странный приступ меланхолии.
— Значит, меланхолия.
Росс заворочался.
— Когда я жил у Джорджа Каннинга, то нашел томик стихов некоего Герберта. Я запомнил такие сточки: «Приятный день, неся прохладу и покой, венчает небеса с землей...» — Он посмотрел на мерцающую свечу. — Сегодня между нами не было ничего похожего на прохладу и покой, но были и небеса, и земля...
— Боже ты мой, мне кажется, это самое красивое из того, что ты мне когда-нибудь говорил, — сказала Демельза, не давая воли эмоциям.
— Нет, я же наверняка говорил еще что-нибудь красивое...
— Конечно, говорил. Я складываю все эти слова в специальную шкатулочку памяти, и, когда чувствую себя забытой, извлекаю их и раздумываю над ними, — она замолчала и замерла.
— Что теперь? — спросил Росс.
— Ты сказал всё правильно, хотя и не совсем. То, что произошло сегодня между нами — ненормально. Наши чувства давно уже должны были охладеть, стать спокойнее. А я чувствую себя, как в первый раз, когда ты повел меня в постель в этой комнате. Помнишь, я тогда надела платье твоей матери.