Незваный гость. Поединок
Шрифт:
— Почему в качестве жертвы была избрана Серафима Воронова?
— Она... того... легче внушению поддавалась... слову сполна верила.
— А вы обманывали ее.
— Ноне кто не обманывает. Все норовят...
Э-э! Не так прост был Шомрин — Хмара, как мне вначале думалось. Он мне казался фанатиком, а это было не так. Все более я убеждался, что душа этого человека темна и мерзка.
Леонов взглянул на часы и объявил перерыв. Впереди был не один допрос предателя.
Дорога на крест и с креста
Кого-кого, а Сарру Бржесскую я не ждал. Она пришла вдруг, рано утром, может быть, следом за мною, длинная и плоская, как линейка. Переломилась надвое, присела в сторонке на край стула.
— Вы ко мне? — Я не был уверен, что она попала в мой кабинет не по ошибке.
— К вам.
— Слушаю.
— А писать не будете?
— Не желаете — не буду. — Я отодвинул авторучку, бумагу.
— Посоветоваться с вами послали сестры. Иди, говорят, сестра Сарра, спроси, можно ли нам к шелкоперовским присоединяться или нет. Не заберут ли и Шелкоперова? Да и какова вера у него, правильная или нет?
На лице посетительницы смирение и кротость. Я поверил тому, что она действительно пришла, чтобы получить на эти вопросы ответы, которые волнуют не только ее.
Но поймет ли она,
Она встала, вновь выпрямилась в струну и вышла, не попрощавшись. Странная женщина. Ее приход вывел меня из равновесия. К обстоятельному разговору с женщинами-сектантками я не был готов. Отказаться было нельзя. Такая аудитория — находка для атеиста. Я пожалел, что со мною нет Леонова. Он находился в селах района, где Шомрин — Хмара проводил крещения.
Я пошел в библиотеку, чтобы подготовиться к беседе, и просидел там полдня.
Возвращаясь, я еще издали заметил сидящих на скамейке возле райотделения милиции Веру Лозину, Симу Воронову и Левитан. Левитан, как всегда, улыбалась, а Вера и Сима о чем-то переговаривались, и лица их были озабочены.
— Вы почему не на работе, девушки? — спросил я с шутливой строгостью.
— Вот! Сразу начальника видно! — пробасила Левитан и вдруг покраснела. Я вспомнил, что она всегда старалась сдерживать голос, а тут забылась.
— У нас перерыв, Николай Алексеевич, — сказала Вера. — Мы к вам на минутку.
Я пригласил их в кабинет, а Симе сказал, что сегодня хотел бы поговорить с ней.
— Я давно уже жду. — Сима вздохнула. — Но...
Она не договорила и, смутившись, умолкла.
— Вам не придется сегодня допрашивать Симу, — сказала Вера. — Вы будете читать... Она написала. Сима, давай!
Девушка подала мне тетрадь. Я отвернул обложку и увидал четко выведенные ученическим почеркам слова:
«Я решила написать вам, потому что мне трудно говорить об этом...»
Я закрыл тетрадь, положил на стол и обратился к Симе:
— Прочту, но разговора не избежать, Сима.
— Сегодня? — спросила она.
— Когда прочту. Может быть, завтра, послезавтра.
— А сегодня вы с нами пойдете в кино! — Это сказала Левитан и оглядела подруг, будто ища у них поддержки.
— Билеты мы уже взяли. На 8.30, — сказала Вера.
Левитан не унималась:
— И вы не откажетесь.
— Откажусь. — Я рассказал о разговоре с Бржесской.
— Тогда и мы придем, — вдруг заявила Вера. — Где собираются?
— А как же билеты? — испугалась Левитан.
— Подумаешь! Продадим, — ответила Вера и взглянула на часы. — Девушки, пять минут осталось!
Подруги вскочили и помчались к выходу.
Я взял тетрадь Симы.
«Я решила написать вам, потому что мне трудно говорить об этом, — еще раз прочел я первую фразу. — Боюсь, что у меня просто не хватило бы сил говорить о себе перед вами, человеком счастливым и чистым. Я не была бы откровенной, если бы мне пришлось давать показания тогда, когда я лежала в больнице. Наверно, я и отвечала бы так, как нас научал Шомрин: «Пусть каждый отвечает за себя», «Это святое дело». Но теперь я уже не смогу повторить этих чужих слов.
Мой отец погиб в Берлине в апреле 1945 года. Мне тогда было восемь лет, а брату — десять. Гибель отца в последние дни войны страшно повлияла на мать: она начала пить и забросила нас. Летом утонул братишка. Мать пыталась повеситься, но ее спасли соседки. Одна из них, тетка Палашка, была сектанткой-пятидесятницей. Женщина кроткая, ласковая, она умела утешить, облегчить душевные страдания святым словом. Тетка Палашка часто говорила матери, что если бы она уверовала в бога, то муж ее не погиб бы, что его смерть — наказание за неверие. К нам стали приходить и другие женщины, которые называли друг друга сестрами. Мать уверовала. Приходил теперь и проповедник — брат Елизар. Он рассказывал мне поучительные истории из священного писания, говорил о страданиях и чудесах Христа. Я как-то быстро поверила ему. Стала бояться Христа. Это меня вынудило молиться, заучивать молитвы и псалмы. Почувствовав себя верующей, я потеряла страх перед Христом, потому что мне не грозила кара, как неверующим.
С восьмого класса я бросила школу. И в колхозе перестала работать, как и мать. У нас был небольшой огород. Какие от него доходы! Не проживешь. Тогда мы взяли бросовую полоску земли и увеличили огород вдвое. Нас вызывали с матерью в правление, предупреждали, звали работать, обещали аванс в счет будущих трудодней, но мы стояли на своем, считая все это коварством сатаны, желающего обратить нас в неверующих. Брат Елизар на каждом молении внушал нам, чтобы мы не поддавались уговорам, не выходили на работу.
Однажды к нам на огород пришел бригадир колхоза с двумя колхозниками, промерил наш огород и составил акт об излишках земли. Скоро состоялся суд. Нам с матерью дали по одному году исправительно-трудовых работ. И направили ее в одну колонию, меня — в другую.
Теперь я почувствовала себя страдалицей за веру и очень возгордилась этим. Я готова была на муки. Однако в колонии я не нашла их. Тогда я начала придумывать муки сама.
Помню, мне выдали чистое белье, пригласили в баню. Оставшись в одной сорочке, я забилась под нары и кусалась, когда женщины пытались вытащить меня из-под них. Я делала все наперекор тому, что мне предлагали, что от меня требовали, думая, что этим я борюсь с сатаной, служу Христу.
Но постепенно ласка и внимание ко мне победили. Особенно на меня повлияла женщина, койка которой стояла рядом с моей. Она всегда мне рассказывала, на какой работе была, с кем работала, сколько сделала бригада. Если она бывала в клубе, то обязательно передавала содержание картины. Вначале я старалась не слушать ее. Натягивала на голову одеяло и молилась. Потом начала прислушиваться, не подавая виду. Хотя я и считала, что в нее вселился сатана и искушает меня, но противостоять уже не могла, тем более, что никаких предупреждающих знамений мне не было. А главное — не было тех общих молений с говорением на иноязыках, что всегда настраивали на бога. Наступил день, когда я сдалась окончательно: пошла в клуб.
Полгода не прошло, как меня освободили. Все радовались, а я нет. Возвращаться в село, в секту уже не хотелось. Собрали нас, освобожденных, напутственное слово сказали. Потом спросили, не желает ли кто остаться работать в колонии по вольному найму. Я обрадовалась этому предложению и осталась. Была еще одна причина, которая удержала меня в колонии: мне нравился солдат из конвоя — Алеша. Высокий, белочубый. Скоро я его полюбила, да так, что и про бога забыла. Женщины предупреждали меня, чтобы я головы не теряла, потому что Алеша дослуживал срок и должен был демобилизоваться. А чего меня было предупреждать, когда мы договорились ехать в его село и пожениться.
Но обманул меня
Потом пришло письмо от матери. Она вернулась домой и звала меня. Раздумывать было нечего: я поехала.
Тяжелые то были дни в родном доме. На глаза людям я уже не показывалась, только на моления ходила, потому что братья и сестры знали все обо мне со слов матери. Да и видели, какова я. На каждом молении брат Елизар призывал молиться за меня, а я сама молилась до истерики, до обморока. Изводила себя постами, не спала ночи. Ну и домолилась: на восьмом месяце родила мертвенького. Родила, а сама закаменела: не молюсь уже, не плачу, только гляжу в потолок, будто меня ничего не касается.
С месяц я пролежала, как в дурном сне. А когда прояснилось в голове, сказала матери, что хочу уехать отсюда.
В Белогорск мы приехали, списавшись с сестрами по вере. Они подыскали нам хатенку на окраине за недорогую цену. Мы купили и поселились. Город нам сразу понравился. Но и здесь не повезло нам. Однажды в грозу молния ударила в соседний дом, запалила его. Огонь перекинулся на нашу крышу. Где там отстоять было! Едва успели на улицу выбежать. Вот тут и подобрал нас Цыганков, поселил в баньку. А мне пришлось на фабрику идти, потому что остались ни с чем. Жизнь моя в Белогорске раздвоилась: на фабрике одно, в секте — другое. Я видела, что люди без веры живут лучше, счастливее, интересней. Но их жизнь, по словам Шомрина, была кратковременной, а впереди их ожидали муки, страдания. Шомрин был сильнее в проповедях, чем брат Елизар, он мог толковать самые трудные места библии. Ко мне он относился с большим вниманием, чем к другим. Заезжал домой, беседовал наедине. Он скоро внушил мне мысль о том, что только молитвой можно приблизить себя к богу, что только молитва спасет от наваждения греха. И я молилась все больше, все ревностнее. После двух трех часов непрерывного моления я начинала заговариваться, дрожать. От меня отделялось все земное. Я даже не чувствовала своего тела. Но Христос по-прежнему не являлся мне ни голосом, ни ликом. Тогда по совету Шомрина я решила уйти с фабрики, чтобы оборвать последние нити, связывающие меня с миром. Теперь я молилась по суткам, с небольшими перерывами. Земная жизнь становилась мне не мила, я избегала людей. Я спрашивала Шомрина, что нужно еще, чтобы приблизить себя к Христу. Он приводил мне много примеров, когда люди во славу Христа не только испытывали мучения, но добровольно лишали себя живота и получали святость, бессмертие.
В начале лета к нам в секту приезжал брат Иван из Актюбинска, он провел крещение святым духом и благословил меня на подвиг во имя Христа. Я поняла, что Шомрин рассказал обо мне и он одобряет мои устремления к богу. С тех пор на молениях мне оказывался почет: сажали на лучшее место, к моему слову прислушивались. Меня стали называть невестой Христа.
Однажды я сказала Шомрину, что готова. На нескольких молениях молились только за меня, просили Христа принять меня в дар за все прегрешения братьев и сестер по вере.
Последнюю неделю я прожила в шалаше Березовой балки. Постилась. В день мне давали сухарь и кружку воды. В шалаше меня посещали только твердо уверовавшие сестры, такие, как сестра Сарра. Наконец, наступило то воскресенье. Я не знала, что со мной сделают, для меня уже было все равно. Чувства мои притупились. Я очень ослабела, не могла встать на ноги. Меня одели в белый халат и повели на поляну. Сестра Сарра и мать. На поляне я увидела березовый крест и павших передо мною сестер. Потом Шомрин поднял меня на крест, привязал веревкой, зажег спичку и бросил под ноги. Я еще видела, как он быстро пошел прочь. Я закрыла глаза и ждала тот миг, когда случится чудо. Сестры, окружавшие меня, молили об этом Христа с таким рыданием, которого я еще никогда не слышала... Что было дальше, вы уже знаете.
Вера Лозина сделала для меня многое. Я знала в те дни, что из-за меня она не поехала держать экзамен, что из-за меня она перестала дружить с парнем, который запрещал ей общаться со мною. Я видела, что она чуткая, самоотверженная. Шомрин поручил мне приблизить ее к секте. Я старалась выполнить его поручение, но не могла. Чистую любовь Веры я почувствовала только теперь, когда многое мне открылось. Нина Ивановна лечила не только ноги мои, но и душу. Однако много ли таких людей вокруг меня?.. Я не скажу вам, что верю теперь людям. Может быть, только начинаю. Но и старая вера уже не принесет мне радости, умиротворения. Теперь я уже не скажу, что Шомрин — воплощение дьявола для испытания крепости моей веры. Не был сатаною и Алеша. И от этого, знаете, еще больнее на сердце. Если бы вы знали, как мне хочется, чтобы все люди любили и берегли друг друга, делали бы только добро! Неужели это так трудно?.. Впрочем, я уже пишу не о том, что, может быть, вам нужно для дела. Но вы спросите меня, и я расскажу».
Я закрыл тетрадь, поднял голову. За окном качались ветки акации, сквозь них просвечивалось синее безоблачное небо. С улицы доносился шум грузовиков — уже возили с полей хлеб.
Так вот ты какая, Сима! Теперь я начинаю тебя понимать. Мне думалось, ты сильнее. Ты не устояла под ударами жизни, слишком легко поддалась обману. Но не думай, что я осуждаю тебя, нет. Так сложились обстоятельства, ты стала их рабой. Ты искала правды в обмане, света во тьме. Не разбиралась в людях, смешала всех в одну кучу неправедных. Нет, Сима! Свет не без добрых людей. Ты это уже испытала на себе. Я рад, что ты начинаешь видеть людей такими, как они есть. Человек не нуждается в лакировке. Тебе станут открываться добрые начала, заложенные в человеке и в тебе самой. Тогда ты начнешь любить жизнь, такую, как она течет вокруг: противоречивую, со взлетами и падениями, с бурями и затишьем, с ночью и днем... И в такой жизни не окажется места Христу — смиренному, скорбному, безвольному непротивленцу.
Как, чем помочь еще тебе, Сима? Я знаю, тебя не оставят теперь Лозина, Левитан, Нина Ивановна. Это настоящие твои друзья. Твое сближение с ними меня радует и успокаивает. Ты никогда не вернешься на крест, Сима!..
Часов в семь дверь в кабинет приоткрылась, и я увидел Левитан.
— Можно?
Она подлетела к столу, в нарядном платье, в туфельках на каблучках-иголочках, и затараторила.
— Николай Алексеевич, женщины собираются! Вера и Сима уже там! Меня послали за вами! Знаете, мы договорились с кино! Дня через два покажем сектантам картину!
Левитан была возбуждена и каждой фразе придавала восклицательное выражение. Она словно боялась, что я могу перебить и не дать ей высказаться до конца.
— «Тучи над Борском». Про сектантов-пятидесятников. И деньги заплатим! Теперь мы стали богаты!..
Я знаю: мы — это дом атеиста. Участники художественной самодеятельности дали два платных концерта. Сбор отчислили в распоряжение дома атеиста для антирелигиозной работы. Эти концерты принесли славу не только дому атеиста, но и Левитан. Она никогда так хорошо и так много не пела.