НФ: Альманах научной фантастики 35 (1991)

Пелевин Виктор Олегович

* * *

Боишься. Теперь я точно знаю, что ты меня боишься. Значит, все. Считай готов. И нечего мне на туземной тарабарщине лепетать. Меня этим не проймешь. Не на того напал. Это ты местных можешь пугать. А меня теперь не испугаешь. И не разжалобишь. Может, ты парень и ничего, в конце концов у каждого свои вкусы, но только тесно нам вдвоем будет. Не договоримся мы. Это ты сейчас такой смирный — ручки из яйца своего тянешь и что-то лопочешь по-местному. А потом неизвестно как обернется. Когда позади меня окажешься. А вечно тебя перед глазами держать неинтересно. Да и не наш ты какой-то. Вон

руки тянешь — вроде и человеческие да не совсем. И цвет зеленый. На кой ты мне здесь такой нужен. Всех баб перепортишь. Так что плевал я на твои знаки. Давай-ка лучше вылезай. Быстрее кончим. Давай, давай, надоело… Только голову покажи или что там у тебя есть. А уж дальше я разберусь…

* * *

…Нет, не понимает. Или не хочет понять? Прицелился и ждет. Неужели они все такие? Или мне просто но повезло. Мне ведь с самого начала не везло на этой планете. Словно я ей чем-то не понравился. Гораздо больше повезло всем остальным, взорвавшимся вместе со звездолетом. Кощунственно, но факт…

А ведь ничего решать ты не хочешь. Ждешь, когда это сделает кто-нибудь другой? Тянешь время? Неужели ты боишься? Ты же в состоянии его спасти! Надо только войти в дом…

А как? Ведь он же меня убьет. Убьет! И я все равно никого не спасу! Только погибну сам… Слышишь, ты! Опомнись, куда ты лезешь? Вспомни, до сих пор тебе так и не удалось никому помочь. А сколько раз пытался? Все равно они умирали. Или их убивали. Хотя никто тебе не мешал и не угрожал железными палками. Они же умирали от одного страха. Умирали тогда, когда уже были практически здоровы. Им оставалось только встать и жить. А они умирали. Вспомни. И этот умрет. Не от одного, так от другого. Не от болезни, так от страха. Умрет, если ты выйдешь, умрет, если улетишь. Так какой же смысл? Что, спрашивается, изменит твой дурацкий героизм? Ни-че-го! Абсолютно. Не спасет, не поможет… А ведь скоро сюда придут другие. Те, которые смогут понять. Которые не испугаются. Они уже есть, только очень далеко. И скоро придут. Должны прийти… А ведь это надежда. То, чего тебе так не хватало. Чего ты был так долго лишен. В конце концов, что для тебя значат какие-нибудь лет сто или двести. Да нет, раньше! Они очень быстро развиваются… И тогда ты будешь не один. Действительно не один. Ты будешь нужен! Тогда…

Ох, как он кричит. Даже здесь слышно… Как все глупо получается… Времени совсем мало… Надо решать… Но ведь он же все равно умрет!!! Я же ничем не смогу ему помочь!!!

Нет, не могу. Не могу я его так бросить. Жить с этим будет невозможно. Вечно слышать этот крик. Вечно слышать голоса друзей и родных, повторяющие одно и то же: «Ты бросил умирающего? Ты не помог ему, спасая свою жизнь?». И нельзя будет ничем оправдаться. Потеря каждой жизни необратима. И оправдать ее нельзя. Ничем! Это может слишком далеко завести. Тогда я потеряю право чему-либо их учить. Я не смогу им помогать. Да и жить тоже. Так что решать, собственно, и нечего. Не проходит здесь математика. И логика тоже… Нелепо. Как все нелепо… Именно сейчас, когда появилась надежда, когда я смогу снова начать жить…

Все, хватит! Надо выходить… Может, еще обойдется? Он же увидит, что я без оружия. Может, поймет…

Любовь Лукина

Евгений Лукин

ОТДАЙ МОЮ ПОСАДОЧНУЮ НОГУ!

И

утопленник стучится

под окном и у ворот.

А. С. ПУШКИН

Алеха Черепанов вышел к поселку со стороны водохранилища. Под обутыми в целлофановые пакеты валенками похлюпывал губчатый мартовский снег. Сзади остался заветный заливчик, издырявленный, как шумовка, а на дне рюкзачка лежали — стыдно признаться — три окунька да пяток красноперок. Был еще зобанчик, но его утащила ворона.

Дом Петра стоял на отшибе, отрезанный от поселка глубоким оврагом, через который переброшен был горбыльно-веревочный мосток с проволочными перилами. Если Петро, не дай бог, окажется трезвым, то хочешь не хочешь, а придется по этому мостку перебираться на ту сторону и чапать аж до самой станции. В темноте

Леха задержался у калитки и, сняв с плеча ледобур — отмахаться в случае чего от хозяйского Уркана, — взялся за ржавое кольцо. Повернул со скрипом. Хриплого заполошного лая, как ни странно, не последовало, и, озадаченно пробормотав. «Сдох, что ли, наконец?…» — Леха вошел во двор.

Сделал несколько шагов и остановился. У пустой конуры на грязном снегу лежал обрывок цепи. В хлеву не было слышно шумных вздохов жующей Зорьки. И только на черных ребрах раздетой на зиму теплицы шуршали белесые клочья полиэтилена

Смеркалось. В домишках за оврагом начинали вспыхивать окна. Алексей поднялся на крыльцо и, не обнаружив висячего замка, толкнул дверь. Заперто. Что это они так рано?…

— Хозяева! Гостей принимаете? Тишина.

Постучал, погремел щеколдой, прислушался. Такое впечатление, что в сенях кто-то был. Дышал.

— Петро, ты, что ли?

За дверью перестали дышать. Потом хрипло осведомились

— Кто?

— Да я это, я! Леха! Своих не узнаешь?

— Леха… — недовольно повторили за дверью — Знаем мы таких Лех… А ну заругайся!

— Чего? — не понял тог.

— Заругайся, говорю!

— Да иди ты!.. — рассвирепев, заорал Алексей. — Котелок ты клепаный! К нему как к человеку пришли, а он!..

Леха плюнул, вскинул на плечо ледобур и хотел уже было сбежать с крыльца, как вдруг за дверью загремел засов и голос Петра проговорил торопливо:

— Слышь… Я сейчас дверь приотворю, а ты давай входи, только по-быстрому…

Дверь действительно приоткрылась, из щели высунулась рука и, ухватив Алексея за плечо, втащила в отдающую перегаром темноту. Снова загремел засов.

— Чего это ты? — пораженно спросил Леха. — Запил и ворота запер?… А баба где?

— Баба?… — В темноте посопели. — На хутор ушла… К матери…

— А-а… — понимающе протянул мало что понявший Леха. — А я вот мимо шел, дай, думаю, зайду… Веришь, за пять лет вторая рыбалка такая… Ну не берет ни на что, и все тут…

— Ночевать хочешь? — сообразительный в любом состоянии, спросил Петро.

— Да как… — Леха смутился. — Вижу: к поезду не успеваю, а на станции утра ждать — тоже, сам понимаешь…

— Ну заходь… — как-то не по-доброму радостно разрешил Петро и, хрустнув о темноте ревматическими суставами, плоскостопо протопал в хату. Леха двинулся за ним и тут же лобызнулся с косяком — аж зубы лязгнули

— Да что ж у тебя так темно-то?!

Действительно, в доме вместо полагающихся вечерних сумерек стояла та же кромешная чернота, что и в сенях.