Ни дня без мысли
Шрифт:
На углу музея Ленина, где сейчас, кажется, Городская дума, в центре небольшой толпы стояла высокая девчонка с темными кудряшками и растерянным веснущатым лицом. Ее о чем—то спрашивали, все разом, а она в ответ только улыбалась. А что ей оставалось – спрашивали—то по—русски.
Вот тут и пригодился мой английский. «Хочешь, спасу?», спросил я девчонку и, не дожидаясь ответа, взял за руку и потащил из толпы. Высокая девочка оказалась англичанкой, жила в Лондоне, звали ее Валери. Я сказал, что по—русски получится «Валька». Ей идея понравилась, она тут же и меня переиначила по—своему: «Ленни».
Ей—ей, ни о чем греховном я не думал – только подремонтировать мой московский английский. К тому же я был
Но мне было двадцать пять, ей двадцать один. И уже на следующий день стало ясно, что ограничиться одной лишь политической пропагандой вряд ли получится.
Переломный момент вышел довольно смешной. Валери, видимо, впервые в жизни увидела на ком—то из моих сограждан тюбетейку и заинтересовалась этим нестандартным головным убором. Оказалось, родные наказывали ей привезти из Москвы в качестве экзотического сувенира русскую шапку. Правда, шапка подразумевалась меховая, но где же при тогдашнем дефиците ее было взять? Однако и тюбетейка могла сойти за традиционный московско—сибирский головной убор. Я тут же вызвался круглую расшитую шапочку Вальке подарить. Зашли в ЦУМ. Повезло – тюбетейки, хоть и одного вида, там лежали.
Любую одежку надо брать по мерке. И я, в легкой панике вспоминая, хватит ли денег в кармане на обещанный дар, автоматически задал девчонке вопрос: «What is the number of your cucumber»? Дурацкая рифма сама сорвалась с языка, я перепугался – ведь это означало – каков размер твоего огурца? Но англичанка не обиделась, а расхохоталась, и потом еще долго смеялась, прижимаясь к моему плечу. С этого все и началось, сработало великое правило: не обязательно за девушкой ухаживать, достаточно один раз ее как следует рассмешить.
Знал ли я, что ни о каких романах с иностранками не может быть и речи? Конечно, знал! Об этом нигде не писали, по радио не говорили, но ни для кого это не было тайной. Разумеется, фестиваль есть фестиваль, важнейшее международное мероприятие, и готовились к нему, как положено: в магазины подбросили продукты, на автобусы, развозившие гостей, нацепили яркие значки в форме цветка, чиновникам приказали не хамить, а милиционерам улыбаться. Однако и советскую власть никто не отменял. И те, чьей профессией была бдительность, утроили старание. В помощь органам мобилизовали комсомольский актив. Возле Большого театра я встретил Димку Ипполитова, симпатичного охламона, который жил в Столешниковом переулке и прежде постоянно хвастался драками с пацанами из Марьиной рощи. Теперь же он попал в помощники органов и с восторгом рассказывал, как их комсомольская бригада отлавливала девчонок, гулявших с иностранцами, отводила их в пятидесятое отделение милиции и в специальной комнате стригла наголо. Особую гордость вызвал у него случай, когда их команду послали патрулировать Пресню, и они застукали преступную парочку в самом неподходящем месте, в заросшей аллее Ваганьковского кладбища, прямо между могилами. Парень—иностранец мало что понял, и, застегивая штаны, смущенно бормотал: «Мир, дрюжба». А девчонка лет семнадцати, плача и натягивая трусики, уперто твердила: «Все равно рожу француза, все равно рожу француза»! Иностранца вежливо проводили к выходу с кладбища, а девчонку потащили в отделение составлять протокол и стричь.
Впрочем, в Димкиных откровениях не было надобности: тотальная слежка за строителями коммунизма была тогда привычным обстоятельством жизни, я, как и все, про нее знал, но не слишком боялся. Ну, следят, и что? Они ведь
Конечно, умнее было не искать приключений на свое мягкое место. Но в двадцать пять лет, как и раньше, как и позже, если дело касалось женщин, никакие разумные соображения для меня цены не имели.
Короче, на второй день мы с Валери уже целовались, на третий вовсю обнимались, а вечером дня четвертого я повез англичанку на двадцатом троллейбусе в Серебряный бор.
Тут, наверное, надо сделать в сюжете паузу, чтобы объяснить, на каком фоне развивались события. И, в частности, причем тут Серебряный бор.
Дело в том, что Москва в середине пятидесятых была типичным городом трущоб. Не хрущоб – панельные пятиэтажки имени дорогого Никиты Сергеевича в ту пору только выходили из стадии проекта – а именно трущоб. То есть, бараков, подвалов, разваливающихся домов дореволюционной постройки, громадных коммуналок и старинных особняков, разгороженных фанерными стенками на убогие клетушки. Мы, например, жили тогда в самом центре, дом стоял на углу Красной площади и улицы Двадцать пятого октября (ныне Никольской) – но в полуподвальной квартире было девять комнат, и жило в ней тридцать три человека. Мы вчетвером – мама, папа, бабушка и я – обитали в восемнадцатиметровой комнате, и наш быт вовсе не считался нищенским: в соседней пятнадцатиметровой комнатушке жило пятеро: мать—одиночка с тремя дочерьми и стариком—отцом. Кухня в квартире, естественно, была одна, уборная одна, а в ванной хозяйки даже стирать брезговали.
Никакой трагичности в таком существовании я не ощущал. Когда мне исполнилось двадцать пять, в нашу комнату втиснулось то ли пятнадцать, то ли двадцать моих друзей, и все разместились, и всем было хорошо и весело. Среди гостей были, кстати, нынешние классики: Женя Евтушенко, Роберт Рождественский, Лина Костенко, Илья Глазунов. И все они жили не лучше меня – у Жени, например, с мамой и сестрой была комнатка в двухэтажном деревянном доме, стены которого снаружи наклонно подпирались столбами. Конечно, были в столице и иные дома, особенно вдоль улицы Горького, нынче их называют «сталинскими» – там селилась высокая партийная номенклатура. Но эти хоромы никакой зависти у моих друзей не вызывали, они существовали как бы в другой стране.
До фестиваля Москва казалась мне очень красивым городом: Кремль с башнями, Красная площадь, Большой театр, Елисеевский гастроном, Центральный телеграф, к праздникам украшавшийся цветными лампочками – что еще надо? Но когда по любимому городу мне пришлось чуть ли не сутками бродить вместе с юной англичанкой, я начал со стыдом замечать убожество московских переулков и бесчисленных развалюх в тесной близости от Кремля. Пришлось объяснять подружке, что все эти руины на самом деле ценнейшие памятники истории и культуры, которые вот—вот отреставрируют. Устав от вранья, я выкинул козырную карту: повез Вальку кататься в метро. Она смотрела, вежливо хвалила мраморные стены и мозаичные потолки, но потом осторожно поинтересовалась, зачем все это – ведь метро просто транспорт…
Теперь, видимо, надо объяснить, почему – Серебряный бор?
В те годы долгой московской зимой, мокрой весной и дождливой осенью перед молодежью угрюмо вставала неизбежная проблема. Есть он, есть она, есть нарастающий вал страсти – но где? Мне еще повезло: я жил рядом с Зарядьем, островком старой Москвы с извилистыми переулками, глухими дворами, приземистыми домишками, подъездами почти без квартир и загадочными наружными лестницами, которые вели только на чердак, а иногда не вели никуда, просто утыкались в кирпичную стену. Эта романтика была темной и пыльной – но от безвыходности и она годилась. Зато летом была лафа: Измайловский парк, Сокольники, закоулки Нескучного сада и, конечно же, великолепный Серебряный бор.