Ни капли сомнения, или Таинственные пустяки – 22

Веймер Саша

– На фиг! – эхом озвучил он мне свою твердую решимость в безучастности.

– М-м-м! – приветствовал он бутылку пива, предусмотрительно спрятанную мной в разгар вчерашнего веселья и, обозвав меня жалким прислужником диктатора (имелась ввиду замдекана), взялся доделывать подписи к рисункам. В основном, правда, это было пустое разглагольствование и смех, и деятельностью – тем более продуктивной – вряд ли могло быть названо, но мне и такая поддержка была важна.

И когда я стал играть в универской рок-группе, Вовка, приходя к нам на репетиции, никак не мог спокойно взирать на то, что все идет на трезвую голову. Он с упорством веселого маньяка лез на сцену с пузырем (так называли

тогда любую бутылку с водкой или вином) после каждой сыгранной нами вещицы. А когда мы отказывались пить в процессе работы, и я в ответ показывал ждущий своего часа наш, музыкантский, «сборник алкогольных произведений», его недоумению не было предела. Как?! Как, имея пред собой всю эту красоту, мы продолжаем заниматься какими-то пустяками?

– Что за дела, старик? Объясни мне, во имя Чишмы Таласской, как одно может мешать другому?! И вообще – какая может быть импровизация без доброго глотка Фалернского?

Поскольку приходил он, как правило, с той же славной парой-тройкой наших сокурсников, и любой из них не отставал от него ни в выпивке, ни в упражнениях по остроумию, то либо репетицию надо было прекращать, либо выгонять милых друзей взашей.

Странно: все, в чем он был хорош, и даже талантлив, в чем было его явное предназначение, – и это видели многие, кроме самого Вовки, – не имело для него никакого сколь-нибудь существенного значения. Предавшись воле случая, он занимался чем придется, но только не писательским ремеслом.

Обладая завидным чувством языка и стиля, он все так же писал остроумные и интересные стихи, рассказы и пьесы, но исключительно в охотку, из-за чего добрая половина их оставалась незаконченной. И ровно по той же причине: это были пустяки, досужая забава в маленьких перерывах между большими пирушками. Увы, это его свойство не оставляло шансов для их завершения.

И спустя годы такой баланс его установок не изменился. Только возраст брал свое: если раньше он оставался живым, веселым и интересным собеседником даже после четырех-пяти бутылок, то теперь с полтретьей он становился малоинтересным полусонным мужиком.

…А вот на такой случай у него уже был новый благодарный слушатель в нашем доме.

И звали его Ричи.

* * *

Эти двое души не чаяли друг в друге. С первых же дней, как Вовка приехал ко мне, между ними возникли безоговорочная симпатия и какое-то удивительное взаимопонимание. Если Вовка выходил покурить, то можно было биться об заклад, что он стоит у собачьей будки, а сидящий рядом Ричи смотрит на него во все глаза и внимает каждому его слову. Или жесту – если Вовка выбрался на улицу хорошенько под завязку.

Вовка быстро отобрал у меня поводок и стал выгуливать нового друга сам. Глядя им вслед, я видел просто двух приятелей, ведущих тихую беседу.

И вот что поразительно: за все время, что Вовка был у нас, Ричи не удрал ни разу! Тот самый Ричи, который своей священной миссией полагал исследование видов и способов побега, теперь сидел как миленький в своей будке целыми днями, терпеливо поджидая Вовку.

Наверное, в разговорах с Вовкой ему открывались все тайны мироздания, после чего побеги становились бессмысленными, а общение с необразованными приятелями из местных разношерстных банд утрачивало былую привлекательность. Надо думать, блеск и мощь интеллекта Вовки еще и полностью затмевали жалкое фиглярство бомжей, иногда «гастролировавших» в окрестных

перелесках. Смотреть их вечерние шоу, участвовать в них раньше было одним из любимейших занятий Ричи – частенько он сбегал именно туда, на побывку в их стойбище. Сейчас и мысли не было.

А поездки в автомобиле? Теперь он преспокойно лежал на заднем сиденье, даже не думая гипнотизировать окно. «Чего я там не видел? Мне дядя Вова все самое интересное уже рассказал» – было написано на его морде.

Как-то раз Вовка с мечтательным видом заявил, что хотел бы жить в сарайчике – вот в этом, что возле будки Ричи, – и быть у нас мажордомом, и я понял, насколько этот пес стал ему близок и дорог. Ни до, ни после я не видел у Вовки такого безмятежного выражения лица.

Вот что их так сближало? (Кроме любви к философии, конечно.) Может, легкая бестолковость и шаляй-валяйство?

Ричи. Умный и сильный, он выказывал отменную выносливость и необычайную любовь к труду… никому не нужному. На поле, через которое мы обычно ходили гулять, к середине лета уже не было ни пятачка, где не вырос бы внушительный холмик от глубокой норы – которые он вдохновенно рыл каждый раз, как только оказывался там.

Он мог быть гордостью любой бригады из Молдовы или Таджикистана, превосходя по скорости любого из самых крепких и молодых землекопов. Но только ему этого не надо – он свободная и творческая личность! (Правда, жильцы разрытых норок были иного мнения насчет его личности… если оставались еще способными иметь хоть какое-то мнение)

Либо я, ошеломленный величием природы, явленным в неодолимой силе инстинктов, наблюдал, как вполне себе сытый Ричи (только что перед прогулкой съевший кусок мяса – еще и с мозговой косточкой!), роет смерзшийся в монолит сугробище у чужого двора. Роет долго, истово, ранясь об острые края наста – ради чего, как вы думаете? Вот и я бы не поверил, если б не видел собственными глазами: обломок льдины, который он выковырял оттуда, оказался просто… мерзлым… батоном… в полиэтиленовом… пакете.

Как он его унюхал? Зачем он ему? Ведь Ричи дома на хлеб даже не смотрел… ну разве что только если он не накрошен в бульонно-мясную смесь. Вы скажете: «Так это ж просто. Он ведь любит рыть» – и я так тоже думал, пока он не стал пытаться разгрызть выскальзывающую из пасти ледяную добычу – без надобности, но с каким наслаждением!

Не-е, ребята, это был настоящий художественный акт, эдакий перформанс, коим он демонстрировал, сколь полно их, собачье, подчинение животному началу.

Правда, когда он уже раз в двадцатый собрался опять засунуть себе в пасть этот ледяной обмылок, мое терпение, ставшее весьма хрупким на морозе, лопнуло.

– Хватит валять дурака! – сказал я, наподдав со всей силы ногой по ненавистной льдине, и Ричи, похоже, решивший, что дурак – это он, стал озираться по сторонам: мол, кому это хозяин велит его не валять (шутка старая, но у Ричи она любимая – обожает изображать идиота).

– Наверняка ведь, скотина, опять играешь роль! Пойдем уже, – продолжил я, едва сдерживаясь от желания проделать с его растолстевшим к зиме задом ту же процедуру, что и с батоном. При этом он даже не подумал сорваться за своей добычей, абсолютно целехонькой улетевшей в поле. Что уже само по себе было удивительно: нет такой собаки, которая не помчалась бы за бросаемым абы куда предметом – будь то палка, мячик… или тот же самый мерзлый батон.

– Не стану спорить с таким решением, хозяин, уверен – там этому батону самое место и есть, – говорил его открытый, всепрощающий взгляд. – Мне и самому стало казаться, что это уже чересчур, и я даже подумывал остановиться, но не решался. Кажется, я был не очень убедителен в этой сцене.