Ни с тобой, ни без тебя (сборник)
Шрифт:
Царенков любил свою дочь, но не мог общаться более двадцати минут. Он не знал, о чем с ней говорить. Ему становилось скучно, и он отсылал ее к Нонне, а сам заваливался на кровать для дневного сна.
У Нонны своих дел по горло: ребенок, роль, тренировка дикции.
Тетя Тося забирала девочку на кухню, учила ее готовить. Они вместе делали витаминные салатики.
Тетя Тося чистила ей морковочку. Ксения грызла.
Тетя Тося искоса смотрела на ребенка, испытывала угрызения совести. Отобрали отца. Ранили.
Царенков не в состоянии был думать ни о ком, кроме себя. Но у него тоже был комплекс вины. Чтобы пригасить комплекс, он дарил Ксении подарки – бессмысленно дорогие, например, плюшевого медведя величиной с человека.
– Зачем? – спрашивала тетя Тося. – Пыль собирать?
– Молчи, – умоляла Нонна. – Пусть что хочет, то и делает.
– Это моя дочь и мои деньги, – обрывал Царенков.
Тетя Тося надувала губы. «Мои деньги» казались ей намеком.
– Я тоже свою пенсию вкладываю, – напоминала тетя Тося.
– Что такое ваша пенсия? «Копеечки сиротские, слезами облитые…» – Это были слова из какой-то пьесы. Но тетя Тося пьес не читала. Она кидала ложки об пол и уходила в свою комнату. И через несколько секунд оттуда выплывал волчий вой.
– Я не могу. Пусть она уедет, – умолял Царенков.
– А как же Антошка? – терялась Нонна.
– Как все дети. Отдадим его в ясли.
– В яслях он заболеет и умрет.
– Тогда пусть забирает его с собой.
– Куда? В коммуналку?
Нонну начинало трясти. Каждый ее нерв был напряжен, как струна, готовая лопнуть.
– Тогда я не знаю, – сдавался Царенков. – Мне уже домой идти неохота. Понимаешь?
Нонне захотелось сказать: не ходи. Но она сдержалась. Дернула углом рта.
Последнее время Царенков стал замечать, что мать и дочь похожи друг на друга: одна и та же ныряющая походка, головой вперед. (Как будто можно ходить головой назад.) Одна и та же косая улыбка: правый угол рта выше левого… Когда-то ему нравились и улыбка, и походка, но сходство все убивало.
Мать Царенкова была латышка. В доме культивировались труд, дисциплина и сдержанность. Он так рос. Он так привык.
Мать говорила: когда близкие люди всегда рядом, так легко распуститься… Поэтому в семье особенно важно сохранять «цирлих-манирлих»…
– Может, няньку возьмем? – размышляла Нонна.
– Я не выношу чужих в доме, – сознался Царенков.
Он не хотел терпеть тещу, не хотел чужих в доме. Значит, Нонна должна была все бросить и превратиться в няньку, в домрабу. А ее мечты? А высокое искусство?
Нонна начинала плакать. Царенков воспринимал ее слезы как давление.
Одевался и уходил.
Однажды ночью у тети Тоси разболелась голова. Видимо,
Тетя Тося натянула халат. Вошла в спальню и зажгла свет. Царенков лежал на спине, развалившись, как барин, а ее несчастная дочь копошилась где-то в ногах.
Тетя Тося ничего не поняла. Потом сообразила: это действо называлось «французская любовь». Французы чего хочешь придумают…
Тетя Тося замерла как соляной столб.
Царенков открыл глаза, увидел тетю Тосю в натуральную величину и дернул на себя одеяло. Бедная Нонна осталась под одеялом без воздуха и в темноте.
– Вон! – приказал Царенков.
– Я за таблетками, – объяснила тетя Тося, подошла к тумбочке и взяла лекарство. – Ни стыда ни совести, – прокомментировала тетя Тося, выходя за дверь. Она не могла уйти молча.
Тетя Тося удалилась. Нонна выбралась из-под одеяла.
Царенков тяжело молчал. Это было гораздо хуже скандала. Лучше бы он закричал, выпустил наружу свой протест. Но он молчал. Протест оставался в нем и распирал его грудь и сердце.
Царенков набрал новый курс.
Курс оказался очень интересным и перспективным. Особенно девушка из Харькова с дурацкой фамилией Лобода.
Харьков – мистический город. Он рождал в своих недрах много ярких талантов и поставлял в столицу.
Лобода ни с кем не дружила, не тусовалась. Была сама по себе. И не хотела нравиться, что противоестественно для актрисы. Актрисы хотят нравиться всем без исключения. Привычный образ молодой актрисы: глазки, реснички – хлоп-хлоп, фигурка, ножки, пошлость молодости. Молодость упоена собой. В молодости кажется, что до них ничего не существовало.
Лобода разбивала привычный стереотип. Она не наряжалась и не красилась. Царенков никогда не помнил, что было на ней надето. Ему это нравилось. Человек должен выступать из одежды, а не наоборот.
Для нее не было авторитетов. Она сама себе авторитет. Это была рано созревшая личность. Царенков ловил себя на том, что он ее стесняется.
Однажды на занятиях по мастерству Царенков предложил приспособление: если надо держать паузу, можно глядеть в лицо партнера и считать реснички вокруг его глаз. Сохраняется напряжение.
Царенков преподавал давно, у него были заготовки на все случаи актерского мастерства. Не будет же он каждый раз придумывать что-то новое. Все давно придумано.
Студенты обрадовались и принялись отрабатывать прием, считать реснички.
Лобода стояла в стороне.
– Вы не согласны? – спросил Царенков.
– Для меня сцена – это алтарь, а не конюшня.
– Первые пять лет – алтарь. А потом – конюшня. А вы – лошадь или конюх. Это не только искусство, но и ремесло.