Ни с тобой, ни без тебя (сборник)
Шрифт:
А мама считала: если муж не зарабатывает, то непонятно – зачем он нужен вообще.
Большую часть своей жизни мама прошла одна и привыкла к полной свободе.
Мой муж поднялся и вышел из-за стола.
Я поняла, что, если мама завтра же не уедет, мы разойдемся.
– Тебе все понятно? – спросила я Нонну.
– Мне все понятно, – ответила Нонна.
Мы обе страдали от наших мам. Они считали, что их любовь к своим детям дает им право на любой террор. Террор любовью. А мы сидели в
Они тормозили и уродовали нашу взрослую жизнь, и никуда не денешься.
Мое преимущество перед Нонной было в том, что мама приезжала на время. Когда она уезжала через месяц, я плакала. Не знаю почему. Мне было жаль ее и себя.
А мой муж облегченно вздыхал и расправлял плечи, как будто скинул тигра со спины.
Царенков жил с Лободой, но с Нонной не разводился. Чего-то выжидал.
Лобода набирала обороты. Ее карьера раскручивалась. Ее статус начал превышать статус Царенкова. Он всего лишь тренер, а она – чемпион. От Царенкова Лобода никак не зависела. Это было ему непривычно. И неприятно. Он привык быть хозяином положения.
Зима была затяжной, в апреле шел снег. Казалось, что весна не наступит никогда. Но вдруг небо очистилось, выкатилось солнце. Стало жарко. Как будто у весны кончилось терпение и она выгнала зиму каленой метлой.
Царенков поехал в Киев набирать новый курс. Приходилось прослушивать по тридцать человек в день. Он уставал. Все казались ему на одно лицо. Украинские парни – сентиментальные, как девушки, а потому глуповатые. А девушки с таким хохлацким акцентом, который все убивал.
Гостиница – душная. Блочные стены не дышали. Пыльные окна наглухо закрыты. А если открыть – грохот.
Царенков позвонил в Москву. Подошла тетя Тося. Он положил трубку. Вышел из номера, поднялся на этаж выше. Буфет работал.
Царенков съел свиные сардельки и выпил чашку кофе, сваренного в большой кастрюле. Кофе пахло сардельками.
Он снова спустился в номер и лег спать. Болело горло, но он знал, что это сердце.
Царенков заснул, и ему приснилось море – теплое и мелкое. Должно быть, Азовское – понял Царенков и пошел вперед, коленями раздвигая воду.
Навстречу ему шла Нонна в ночной рубашке.
– У тебя что, купальника нет? – удивился Царенков.
– У меня нет актерского таланта, – ответила Нонна и протянула к нему руки. – Я умею только любить тебя, а больше я ничего не умею.
– А больше ничего и не надо, – сказал Царенков. И вдруг провалился. Вода накрыла его с головой. Царенков задвигал руками и ногами, хотел всплыть. Не получалось. Вода его душила.
Сердце тяжело сдвинулось с места и полетело куда-то.
Царенков полетел за своим сердцем. И умер.
Вскрытие показало, что у Царенкова не было инфаркта. Просто сердечный спазм. Если бы он выпил обыкновенное сосудорасширяющее, остался бы жив. И жил бы еще долго – любил и заблуждался. И
«Незаменимых людей нет». Кто это сказал? Кажется, Сталин. Он ошибался. Никого и никем нельзя заменить. Каждый человек уникален. А тем более Царенков, по прозвищу Царь.
После смерти Царенкова Нонна осознала, что больше в ее жизни не будет ничего. И никого.
Тетя Тося оказалась частично права в оценке Царенкова, но эта ее правда никому не нужна. Нонна любила своего мужа первой и нерассуждающей любовью. Правда – это он, его лицо, голос, его сияние. Вот и вся правда – любовь.
Тетя Тося притихла. Ходила пришибленная. То ли сказывалось лекарство, которое приносил Глеб, то ли мучило чувство вины.
Однажды она позвонила мне среди ночи.
– Как ты думаешь, Лева умер из-за меня?
– При чем тут вы? – не поняла я.
– Я его проклинала. Бог услышал.
– Ему больше делать нечего, как слушать ваши глупости…
– Да? – В голосе тети Тоси прорезалась надежда.
Может, действительно она ни при чем. Будет Всевышний, занятый своими планетарными делами, прислушиваться к одной-единственной старой дуре…
Прошло двадцать лет. Наши мамы постарели. Наши дети выросли. Мы остались примерно такими же, просто раньше мы были в начале своей молодости, а теперь в конце.
Моя сестра Ленка вышла замуж второй раз. За своего непосредственного начальника. Номенклатурного работника. Она его подкараулила, выследила и скакнула. На какое-то время сонное выражение сошло с ее лица. Глаза превратились в энергетический сгусток, как у рыси на охоте.
Начальник не сопротивлялся. Оформил брак. И они зажили – ровно и умиротворенно. И сонное выражение вернулось на Ленкино лицо. Она как будто копила силы для следующего рывка.
Гарик затерялся в людской толчее. Ленка за ним не следила. Вернее, так: ничем не интересовалась, но все знала: Гарик не состоялся. Он обещал больше, чем осуществил.
Мамочка растолстела и обозлилась. Злоба – оружие слабых. Она и была слабая и одинокая, никакого здоровья, никакой любви.
Верующие заполняют вакуум верой. А моя мама ни во что не верила, кроме себя.
Время наших мам – уже не сумерки. Темнота. Впереди – ночь.
Но ведь после ночи наступает утро. Значит, смерть – это не точка, а запятая.
Нонна попала в полосу дождя. В театре ее занимали мало. Режиссер ее «не видел».
Единственная радость – сын Антон. Он вобрал в себя все лучшие качества рода. Красота – от Нонны. Яркость – от Царенкова. Скромность – от своего дедушки, тети Тосиного мужа. Такой же спокойный, рукастый, покладистый. В девять лет мог починить телевизор и наладить перегоревший утюг. У него был явный талант к технике.