Ни слова, господин министр!
Шрифт:
Он зарылся лицом мне в волосы.
— Этот позор всегда со мной. Прошлое необходимо похоронить, если оно мешает идти дальше. Мое единственное оправдание — это ты. Я не настолько безнадежен, чтобы не поклоняться тебе. Тогда ты была потрясающей и своенравной маленькой женщиной. Сейчас — ты самая стойкая, самая красивая девушка на свете. Однако меня пугает, что ты не следишь за ресурсом, хватаешься за то, что смертному не по силам…
— Родерик, можно я не буду через каждое твое слово повторять «тоже». Да, и я тоже с ума схожу из-за того, что ты себя не щадишь.Он приподнялся на локте и взирал
— Тссс, дорогая. И этот разговор перенесем на попозже. Ты так замечательно освоила первый этап любовной игры. Провокационные поглаживания.
От возмущения я вынырнула из-под простыни целиком и улеглась на него сверху.
— Я за справедливость. Ты первый начал.
Однако я быстро поняла, что очередность не имела такого значения, как настойчивость и регулярность.
Позже Родерик все же нашел время показать мне маленькую колбу, куда он переместил воспоминания, потерянные из-за блока Клавдии. По его словам, им отводилось еще два-три дня, не больше. Потом они испарятся. Главное, что блок перестал мне мешать.
Когда князь через полтора часа все же покинул спальню, я в задумчивости взяла в руку емкость с горящей на дне изумрудной искрой. Вытянутой по краям, как магическое зернышко.
Родерик заверил, что на этот раз погружение займет совсем немного времени. Я все еще сомневалась, памятуя, что и на морок, наведенный братом, он отводил не дни, а часы.
С другой стороны, это последняя возможность снова встретить маму и ее коронованную подругу. Родерик не держал на Клавдию зла. Значит, и мне нечего опасаться новой порции боли.
Я отвинтила крышку и вынула затычку.
Глава 106.
В последние недели все дни были похожи один на другой. Я лежала, уткнувшись лицом в подушку, накрывшись одеялом и даже покрывалом. Глубокое равнодушие не покидало. Иногда я снова слышала мамин крик. Она закричала всего один раз, в ту минуту, когда принесли папу.
Тогда, сразу после возвращения из дворца, я бродила внизу, напичканная обезболивающим, как сомнамбула, и игнорировала ее попытки меня уложить. Ждала, когда же вернется отец.
Робертина больше не плакала и не жаловалась. Делала все четко, как будто израненная девица на грани помешательства и пожилой маг в агонии были для нее посторонними людьми. Она занялась отцом, но перед этим заставила меня выпить снотворное.
Так что его последние минуты я пропустила. Запомнила лишь неестественно бледное лицо и навсегда обескровленные губы.
Это так похоже на маму. Она никого не обманывала при лечении. Всегда четко обозначала снадобья. Как же все-таки заставила меня принять то сонное зелье? Сила убеждения в ней велика. Почти как в Родерике.
Родерик… Я видела его от силы два раза. Он приходил чаще, но мама объясняла ему, что я большую часть дня спала, погрузившись в свое горе. Так оно и было. Просыпаться совсем не хотелось.
Я не помнила те бессвязные речи, которыми уговаривала князя расторгнуть помолвку. Боялась вспоминать. По-моему, больше напирала на то, что приняла дружескую привязанность за что-то серьезное. Мол разговор с отцом перед его смертью заставил меня отказаться от роковой ошибки: не рисковать благополучием
— Будь убедительнее, Оливия, — сказал его брат, передавая меня, пришибленную огромным мутно-серым пятном в голове, в руки дюжему гвардейцу. — Одно неверное слово, и Род поймет, что случилось. Ты захотела отдать силу своему королю, и я принял этот дар. Ты ублажала меня с таким рвением, что я не против повторить. Однако будь осторожна, моя дорогая. Одно неверное слово, и он убьет сначала тебя, а потом набросится на меня — и это будет равносильно самоубийству. Прояви благоразумие.
Наверное, я была достаточно убедительна. При виде Родерика у меня начиналась истерика. Лоскуты воспоминаний складывались в дикий калейдоскоп. Вроде бы я пыталась обмануть Родерика, — не помню в чем — потом поцеловала его на балу, а он почти признался мне в любви. Но вот что дальше… Почему-то там тоже шла дыра, и я оказывалась в одной комнате с королем.
Если коротко, девушка, которая позволила сделать с собой все это постороннему мужчине, не могла стать великой княгиней Фересии и уж, тем более, женой такого человека, как Родерик.
Когда я пробовала воссоздать ту ночь, становилось еще хуже. Вот я ползла к Стефану на коленях, разрывая платье на груди, — почему-то излишне пышной, с не моими крупными сосками. Вот расстегивала ему ширинку, до ломоты открывая рот, а потом боролась с приступами тошноты из-за наполненности в гортани. В глазах ужасно рябило, на лицо падали черные вьющиеся локоны. Черные!… Я просыпалась и громко выла. Как собака Эльфи в нижних комнатах после смерти папы. Тогда мама снова приносила снотворное.
Это могло случиться днем, вечером или ночью. Я спала в любое время суток. Мозг реагировал кошмарами, перетекающими в эти сумасшедшие воспоминания, и наоборот.
Иногда во сне мне удавалось вырваться от Стефана, и я бежала искать Родерика бесконечными дворцовыми коридорами. Они переходили в сырые подвалы, где со стен, опутанные тяжелыми цепями, на меня падали обезображенные женские трупы. Почти потерявшие кожу, но всегда с роскошными волосами.
Мама пробовала расспросить подробности. Объясняла, что страхи надо проговорить, обозначить, что они боятся света — он означает, что их природа будет разгадана. Ее слова доходили до меня редко. Но я заливала слезами ее ладони, и боль немного отпускала.
Часто приходила королева. Раньше я ее побаивалась. Даже чуть-чуть недолюбливала за строгость и категоричный тон. Сейчас же из того сумрака, в который меня швырнуло, я видела, насколько много в этой женщине энергии. Она выдавливала из пространства все, что не готово было ее принять. Заполняла его собой, но не ломала.
Клавдия вешала мне на руки браслеты с крупными прозрачными камнями, надевала на грудь бусы, а ладони накладывала поверх украшений.
— Полежи так, деточка. Темный жар отступит. Кручина твоя сильна, а дух не сломлен. Первые дни самые кромешные, но я вижу в этих глазах тебя, Оливия. Помнишь, как свалилась с третьего этажа в тележку с персиками, когда тебе было четыре? Лошадь и кучер перепугались больше, чем ты… Есть ростки, которые прорастают сквозь песок пустыни. Пробивают грудь горного утеса.