Ничего кроме правды
Шрифт:
Мой испанский спаниель
И вдруг всё соединилось друг с другом воедино. За несколько месяцев до этого Господь Бог вышвырнул из своего хора арф и колокольчиков испанского ангелочка, ибо тот наделал в небесах слишком много шуму. И на моё счастье этот ангелочек заехал на своём помятом мерседесе к нам на Галлерштрассе — это и был Луис Родригес. Специалист по бас–ударным и жутким песням, в которых невозможно было разобрать ни слова, сплошь «Бум! Бум! Бум!». Но зато в этом «Бум! Бум! Бум!» было столько силы и ритма, что пальцы сами собой начинали щёлкать в такт музыке. О том, что Луис сидит в студии и занят работой, можно было судить оп вибрирующим
Луис пригласил меня к себе, в студию 33: бункер без единого окна, оставшийся со времён Второй Мировой на заднем дворе дешёвого магазинчика, около здания окружной полиции. Романтика гротов и пещер с серыми стенами с неоштукатуренными трубами. Эта его резиденция а-ля «прекрасное жилище» принадлежало сначала Ральфу Арни, тому самому дедуле, что высадил на наш берег суперхит «Tulpen aus Amsterdam» («тюльпаны из Амстердама»). А потом совершил стратегическую ошибку, женившись на девице, помешанной на карьере. Финансовой дырой Арни Луис воспользовался, чтобы приобрести студию.
Луис принадлежит к тому роду человеческому, что хочет и может работать до потери пульса. Это мне понравилось. В виде пробы я предложил ему поработать с Пенни Мак Лином и проектом «Tanze Samba mit mir» («Потанцуй со мной самбу») Тони Холидея. Оказалось, что мы с Луисом сенсационная команда: он хотел лучшего, я хотел лучшего. Из–за этого мы частенько спорили, даже угрожали друг другу хорошей трёпкой. Но это только подтвердило мысль о том, что по–настоящему спорить можно только с людьми, которым что–то дорого. Мы сталкивались так, что только искры летели, и эти искры попадали иногда на кассеты. Если бы позднее, во времена Модерн Токинг, появился бы некто третий, им мог бы быть только этот самый Луис Родригес «Испанский Спаниель».
Я пригласил Томаса в Студию 33. Хотя его голос в английских песнях казался мне просто фантастичным, жутко клёвым, мы с Луисом, по уши затраханные, создавали с ним, как и требовалось, песни на немецком. Нашей первой совместной работой стала «Heisskalter Engel» («Горячий холодный ангел»), кавер–версия песни «Send me an Angel». Это совсем никуда не годилось. Затем последовали душещипательные песенки, как то: «Was macht das schon» («Что в этом такого?») и «Wovon traumst du denn in seinen Armen?» («О чём ты мечтаешь в его объятиях?»). Тот ещё успех. Я был разочарован. Меня не покидало чувство того, что внутри скрыты гораздо большие возможности. Песня под названием «Endstation Sehnsucht» («Конечная станция — тоска») должна была положить конец нашим потугам в области немецкого языка.
В ящике моего письменного стола уже несколько месяцев песня под названием «My love is gone». «Ммммм, — отреагировал Энди — звучит она, конечно интересно, эта песня. Но припев не слишком удачен. Над ним тебе надо бы поработать».
Осенило меня во время отпуска, когда я загорал на пляже Пагуеро. В динамиках грохотала английская группа Fox The Fox, так что лопались барабанные перепонки. На пляже теснота, настроение жуткое, едва ли найдётся местечко на танцплощадке. И вдруг зазвучал сводный хор: «…precious little diamonds…!!!». Мальчики из Fox The Fox пищали в припеве фальцетом, высоко–высоко, в до–миноре. И на меня снизошло вдохновение, снизошло прозрение. Идея новой гениальной песни. Я решил, что припев из «My love is gone» должны исполнять высокие голоса кастратов, он должен повторяться эхом. Взрывная идея — сразу по двум соображениям. Во–первых, это создавало абсолютно новое экзотическое звучание, ничего общего с приевшимися непонятными песнями, как те, что делает Dj Bobo. А во–вторых, у меня наконец–то появился повод появиться на сцене и петь вместе с исполнителем. Ибо визг, подобный голосу евнуха, со студенческих лет, со времени Марианны
И я уже точно знал, кто будет выступать со мной и петь первым голосом.
Пошло–поехало
Сразу по возвращении с Майорки я встретился с Луисом в студии 33. У входа в бункер раздался звонок, и я отворил дверь. В каморке колыхалась такая вонь, как от десятка дохлых кошек, я подумл было, не сбегать ли за кислородной маской. Посреди будки стоял Томас. Дело, оказалось, было в том, что магазин дешёвых продуктов со стороны улицы был вполне благопристойным, но вечерами исправно выбрасывал испорченные овощи и рыбу в открытый мусорный контейнер во дворе. Отходы скапливались и мирно лежали на солнышке, никто их не тревожил.
Луис, Томас и я остались в студии одни. Только пианист, оставшийся ещё с полудня, торчал в кухне и хлебал кофе. Я вставил в магнитофон демо–кассету, которую подготовил дома, и сказал Томасу: «Вот, гляди, как я себе это представляю».
Зазвучала мелодия «You're my heart, you're my soul», а потом припев в моём исполнении. Томас внимательно вслушивался, а потом сказал «я должен прослушать ещё разок.» В конце концов он направился в помещение для записи, за стекло, и надел наушники. «Ну, старина, за работу» — заявил я Луису. Он включил свою Revox–машину на 24 дорожки, и пошло–поехало.
«Deep in my heart there's a fire a burning heart
I'm dying in emotion
It's my world and fantasy…»
Признаюсь, я не подозревал тогда, что у нас получится мировой хит, поэтому и текст–то нацарапал за полминуты. Задницу подтереть — и то дольше. Томас как певец смотрелся понтово. Он пропел всю фигню за пять минут. Песня была записана.
«Послушай, Томас! Если всё получится — пытался я ему внушить — мы могли бы работать вместе и выступать дуэтом».
Однако восторг Томаса был далеко не безграничен: «Нет, нет, оставь это! — притормозил он — Я не хочу терять свою репутацию! Ничего не выйдет, если я буду петь по–английски. Лучше дай–ка мне пятьсот марок. Тогда можешь использовать мой голос, а моё имя вообще не всплывёт».
Я сделал ставку на стратегию землеройки: «Давай, Томас! Давай попытаемся! Это будет нечто! Я верю в это! Только не говори нет! Мы сделаем это! Давай же!»
«О'кей — сдался он наконец — но я не хочу, чтобы моё лицо было на обложке. И ещё я хочу дальше заниматься своей немецкой музыкой. В этом я вижу больше пользы».
А теперь началась сама работа, приготовление песни. Мы с Луисом дегустировали её, как шеф–повара хороший соус: сюда ещё немного барабанной дроби, тут немного тра–ля–ля. Так, готово! Мммм! Вкуснятина! Мы с гордостью нажали кнопку «Play», чтобы прослушать готовую песню. И услышали радостное: «You… heeeeear…tt, kzzz…kzzzz… yoooooohu…sssohol!» Звуковая головка западала, из–за чего звук временами пропадал, недостающие частоты на ленте были хорошо заметны, и песня становилась от этого непривычной. Звучало всё так, будто звук облетел вокруг луны и вернулся назад — как–то космически.
Мы с Луисом срочно начали спасательную операцию и позвонили техникам из BMG, своего рода ADAC для недоработанных песен. «Сожалеем, парни! — ответили нам по телефону — Тут уж мы ничего не можем поделать. Придумайте что–нибудь!»
Можно было подумать: чего эти Луис с Дитером прикидываются? Шли бы к себе в студию, да записали песню ещё раз. Но это всё равно, что сказать Леонардо да Винчи: «Нарисуй–ка Мону Лизу ещё разок!» Такое невозможно. Некоторые вещи неповторимы. У новой Моны Лизы, возможно, было бы косоглазие или оттопыренные уши.