Ничего кроме правды
Шрифт:
Теперь все в Германии исходили из того, что этот Болен и этот Нино наведут порядок в Лозанне, потому что в немецких чартах «Flieger» взмыл вверх как ракета. С огромной свитой, человек 50, мы отправились в путь. Там были все, половина звукозаписывающей фирмы, менеджеры Нино, мои люди из музыкального агентства, делегация, которой не было. Все чувствовали себя как на школьной экскурсии.
За 2 дня до торжества в одном шале в горах над Лозанной состоялась наша встреча. Все праздновали предстоящую победу, Герд Гебгардт, шеф WEA, нализался так, что уселся в конце концов под стол и играл там на губной гармошке. Нино тоже заразился всеобщей эйфорией. У него в голове сработал рубильник, переключивший его с «дорогой милый Нино» на «Я величайший». Теперь он разъезжал только
Единственным, кто при всём том оставался скептиком и предостерегал: «Мы ещё это дельце не обстряпали!» оставался я. Болен, нытик! Зануда! Такая слава сопровождает меня с самого начала моей карьеры музыканта. Конечно, каждый артист хочет, чтобы с него пылинки сдували. Он хочет с утра до вечера, с того момента, как он умылся, и до того, как отправится баиньки, слышать, что он крут. Ему нравятся люди с шорами на глазах и на губах. А так как я отношусь к тем людям, что пытаются глядеть на вещи реалистично, от меня мечтали поскорей избавиться. Именно по этой причине я так часто цапался со всеми своими музыкантами. Образовывались два противоположных полюса. На одной стороне музыкант и его менеджер, который говорит ему: «Ты самый лучший и самый красивый, ты прав». А на другой стороне Дитер Болен, папа, который не лжёт, а говорит: «Нет, если ты выпьешь 70 бокалов пива, ты окосеешь».
А гран–при вообще непредсказуем. Ты можешь просчитать, что произойдёт в одной стране. Но не в двадцати четырёх. Силы там формируются спонтанно. Страны объединяются или намеренно недосчитывают себе баллы, действуют механизмы, о которых никто понятия не имеет. «Послушай, Нино! Будь осторожен! Придержи язык! — увещевал я — битва ещё не выиграна! Все люди видят, как мы здесь выкобениваемся: охрана, лимузины. Для немцев за границей это не так уж и здорово!»
Но мне не удалось приучить младенца к горшку. Его ела ревность, потому что я в его глазах слишком заботился о его конкуренте Томасе Форстнере. «Что тебе вообще нужно от этого засранца? — развонялся он на пробах — Он даже петь не может! Я не понимаю, зачем ты подкидываешь в моё гнездо этого кукушонка. Но я клянусь, этот тип займёт последнее место!»
Потом я шёл к Томасу: «Я думал, что ты мой композитор — начинал жаловаться он — А ты возишься только с этим де Анджело! А на меня вообще не обращаешь внимания!»
К всеобщему помешательству подключились в конце концов израильтяне и разгорячённо принялись вопрошать: «Как может Герамания через 40 лет после войны представлять песню под названием «Flieger» («Лётчик»)
Всё это закончилось тем, что Нино в вечер своего выступления был совсем кроток. Во дворце Пале де Белью перед 3 000 человек он спел так скверно, как никогда прежде в жизни, нервы сыграли с ним злую шутку. Хоть он и гениальный певец, не умудрился пропустить вступление. В конце концов он позорно провалился.
Мы попали не на первое, а на 14 место, я был невероятно удручён, да и Нино сидел с жалким видом. Зато Томас Форстнер со своей «Nur ein Lied» тихо–мирно приземлился на 5 место. Это наивысший успех Австрии на гран–при за 25 лет. Вся страна обнималась, уверенная в победе Германия была в трауре.
Но вот что, собственно, типично для этой среды: неудачник тоже может стать победителем. Этот Форстер приехал в Лозанну, не имея ни пиджака ни брюк, не нуждаясь в телохранителях и лимузинах, ничем не обременённый вошёл в гонку и обошёл всех. Но нужно добавить, что песня «Nur ein Lied» сама по себе была хороша. В этом и состоит наше различие с Ральфом Зигелем. Те песни, что откровенно плохи, я сразу выбрасываю в мусорную корзину, а он посылает на гран–при.
Тем же вечером произошло
Для Дитера
Огромное спасибо за песню
фирма WEA
И почти ту же фигню написали для Нино. Очень поздней ночью Герд Гебхард отвёл нас в сторонку: «Вот — объявил он торжественно — Вы не победили! Но ничего страшного! Вы всё равно получите подарок!» И протянул нам часы.
Потом я случайно узнал, что ребята из WEA сначала позвонили ювелиру и спросили, нельзя ли вернуть часы. Или по крайней мере получить их со скидкой, мы же не победили.
Когда я узнал об этом, мне плохо стало. Я просто напился и пошёл к Женевскому озеру. На пологом берегу сверкали блики, я смотрел на воду, борясь со слезами. Я чувствовал себя так, будто мне залепили пощёчину. Я всё–таки был Великим Дитером, который писал хиты номер один. Моё имя было гарантом хита. И теперь я был сброшен с трона на глазах у миллиарда зрителей. Эта история с часами меня доконала. Я размахнулся и швырнул вещицу подальше в озеро. (Итак, если кто вытащит со дна озера что–то подобное, пожалуйста, сообщите Дитеру Болену.) И, кроме того, я поклялся никогда больше не участвовать в гран–при.
Только я не принял во внимание австрийцев. Они вошли во вкус. Каждый человек имеет свою цену. Моя равнялась сумме намного большей, чем та, которую мне заплатили в первый раз. Немного напоминает ручного медведя, которому вдели в нос кольцо, и он танцует.
После «Nur ein Lied» я написал «Zusammen geh'n». И теперь Вена требовала от меня: «Дитер, сделай первое место!» Пел теперь Тони Вегас, похожий на поющего мультяшного пирата, как позднее выяснилось.
С самого начала наша миссия оказалась под несчастливой звездой. Бейерляйн за несколько дней до меня слетал в Швецию, чтобы организовать пробы и проследить за оркестром и хором. Я должен был прибыть позже в сопровождении Наддель. Которая в свою очередь не захотела лететь без своего маленького Чаки, очаровательной мальтийской болонки, которую я подарил ей к рождеству, и главное занятие которого состояло в том, чтобы трястись, потому что он всегда мёрз. Как и было предусмотрено, мы приземлились в аэропорту Мальмё. Первым неприятным сюрпризом явилось то, что никто не приехал забрать нас оттуда. Но это оказалось излишним, мы и без того не смогли бы въехать. Это был второй сюрприз.
«Его нужно поместить в карантин» — объявил таможенник и указал на бедного Чаки, который трясся, прижавшись к моей лодыжке. «Через неделю вы можете его забрать!» Чтобы пересечь с животным шведскую границу, требовалась ветеринарная справка. У нас её, конечно же, не было. «Я не оставлю свою собаку! — Наддель принялась шмыгать носом — Тогда я вместе с ней пойду в карантин!»
Всё, хватит. Моё терпение лопнуло, и я отвёл душу, набросившись на таможенника: «Ах ты рожа зажравшаяся! Вы все здесь чокнулись?» А потом повернулся к Наддель: «Пойдём отсюда, отправляемся домой!» Хороший план, жаль только, что привести его в исполнение оказалось на так–то легко. Авиакомпании бастовали. Рейсов назад не было. «Тогда, пожалуйста, сюда!» — нас пытались запихнуть в какую–то комнату на ночлег. Я взбесился и за себя уже больше не отвечал.
Приехала полиция. Меня, Наддель и собаку посадили в такси. Какими–то специальными клещами запломбировали окна и двери, чтобы мы не смогли тайком проникнуть в страну. Так нас доставили на паром. Здесь нас освободили из нашей тюрьмы на колёсах, бутербродники помахали нам на прощание, и корабль отчалил. И после восьми часов плавания — а я из тех, кого на море укачивает за 10 секунд, — мы вошли в порт Травемюнде.
«Послушай, где тебя носит?» — набросился на меня по телефону Бейерляйн, едва мы переступили порог дома. Уж он нашёл, кому сказать! «Засунь капусту себе в задницу! Я сыт по горло. Я больше не приеду!» — заорал я в ответ. Ещё через 6 часов я настолько овладел собой, что снова смог сесть в самолёт. Не прошло и суток, как я во второй раз прилетел из Гамбурга в Швецию. Разумеется, без Наддель и без Гав — Гава.