Ничего неизменного
Шрифт:
— Слушай, это так… очевидно. Почему я сам не придумал? Не-не, молчи, не хочу этого слышать. Хасан, ты очень умный. Даже иногда умнее меня. Если подопрет, если некуда будет деваться, я так и сделаю. Но без дайнов. С дайнами не честно. Нельзя. Только… как выбрать? — в его взгляде вновь появились недоумение и злость на то, что есть вещи, которых он не знает, — как это делают? Ты умеешь?
— У меня было два сына. Ни одной дочери.
— Дальше ты должен сказать: «хвала Аллаху».
— До этого момента я полагал, что хотел и дочку тоже, — Хасан ухмыльнулся. — Но ты прав, выбирать ей подходящего мужа и отгонять неподходящих — очень утомительное занятие. Ты уверен, что готов?
— Да иди ты! — отозвался Заноза неубедительно. — Составлю список
— Даже иногда умнее! — повторил Хасан, когда Заноза вымелся из кабинета. — Ты это слышал, Мухтар?
Ее маму звали Сиобах. Такое странное имя. Мама никому не разрешала переделывать его, менять на что-нибудь испанское, на что-нибудь человеческое. Она очень сердилась, если ее имя произносили неправильно. Только никому дела не было. Мама Бераны была сумасшедшей. Сиобах Чокнутая, вот так ее называли. Или просто «та, чокнутая». Ее душа жила где-то в другом месте, не там, где было тело. Она не умела говорить по-испански, никогда не училась, даже и не пробовала, и никто не понимал ее языка. Никто, кроме Бераны. Они жили в таверне в гавани, очень близко к морю, ближе селились только рыбаки. Лазаро, трактирщик, дал им крышу над головой, подкармливал и не брал денег. Берана помогала ему, сколько себя помнила, наверное, с первого дня, как смогла унести хотя бы одну тарелку с объедками. А к маме Лазаро иногда приходил по ночам. Иногда — он, иногда (очень редко) другие мужчины. Другие всегда были кабальеро. Лазаро знал свою выгоду, умел правильно распорядиться всем, что имел.
Берану отправляли спать на конюшню. Ей там нравилось больше, чем в их комнате, тесной и грязной. Мама не умела наводить порядок. И не умела считать деньги. Она как будто вообще не понимала, что они значат и зачем нужны. И в церковь она никогда не ходила.
Лазаро рассказывал, что ее и Берану крестили на корабле. На шхуне «Пресьоса». Их подобрали в открытом море, так рассказывал Лазаро, нашли в шлюпке. Сразу поняли, что ее мама не христианка, и крестили обеих еще до того, как «Пресьоса» пришла в порт. Капитан шхуны, сеньор Суза, был Беране крестным отцом. Но она не помнила его и никогда больше не видела. «Пресьоса» не вернулась из следующего же плавания.
Мама была сумасшедшей, но очень, очень красивой. Поэтому Берана ей долго верила. Верила, что мама замужем, и что отец скоро найдет их. Верила, что он — принц из далекой-далекой страны за морем. Не из Индии, и не из Японии, а с земель таких далеких, что их даже не нарисовали на картах. И Берана дралась со всеми, кто обижал ее маму, со всеми, кто называл ее сумасшедшей. Дралась с мальчишками, которые кидались в нее камнями, и сама кидала камни и грязь во взрослых, если слышала от них про «чокнутую Сиобах», или еще что-нибудь. Что-нибудь еще хуже. Она верила в Бога, и еще верила, что когда-нибудь станет капитаном, у нее будет свой корабль, свой собственный. Шхуна под названием «Сиобах». И на этой шхуне они с мамой уйдут в море, искать страну, где жил тот принц. Найдут обязательно, хоть той страны и нет на картах.
Берана собиралась стать самым лучшим капитаном.
А потом она стала старше и поняла, что мама и правда сумасшедшая. И нет никакого принца в далеких странах. Никто не находил их в море на шлюпке. Капитан Суза и был ее отцом. А еще он, конечно же, был женат, и ее рождения не хотел, и не ждал. Неизвестно, зачем он увез маму оттуда, где она родилась, оттуда, где все говорили на странном языке, где у нее были слуги, было богатство и где ее не считали сумасшедшей. Может быть, там тоже не хотели и не ждали рождения Бераны? Может быть, там женщин, родивших ребенка без мужа, казнили так же страшно, как у мусульман? Может быть, капитан Суза спас маму от чего-нибудь очень плохого. Кто сейчас скажет? Мама потерялась в своих воспоминаниях, капитан
И она придумывала. И всегда защищала маму. Дралась очень много, часто, да всегда. На улицах, в порту, на рынке, даже в приютской школе при монастыре святой Терезы, куда ее взяли учиться, благодаря одному из приходивших к маме сеньоров. Она была сильнее своих ровесников, сильнее и быстрее даже тех, кто был старше. Не боялась ни палок, ни ножей. Ей самой доставалось, и еще как, но всегда обходилось синяками и царапинами, которые заживали за несколько дней. Никогда ни одного перелома, ни одной настоящей раны, такой, чтоб остался шрам. Ей везло.
Маме это не помогало, маме ничего не могло помочь. Она оставалась в своем мире, таком же придуманном, как прошлое Бераны. Она, наверное, даже не понимала, что ее обижают, не слышала обзывательств, не замечала ударов камней. Все это чувствовала Берана. За двоих. И отвечала сторицей.
Ей было девять, когда Руен Везунчик, контрабандист, знавший Гибралтарский пролив лучше, чем линии на собственной ладони, услышал о ней. О девчонке, которая дерется, как парень и сильнее многих парней. О девчонке, которой везет, как ему — за свою полную приключений и опасностей жизнь, Руен не получил ни одного настоящего шрама, был красавчиком, чем очень гордился. И он забрал Берану у Лазаро. Не просто так, хотя мог бы, кто бы с ним поспорил? Он заплатил за нее. Заплатил Лазаро. И Сиобах тоже дал денег, которые взял Лазаро, пообещав, что не потратит из них на себя ни единого медяка. Трактирщик не соврал, он переселил Сиобах в хорошую комнату, нашел ей служанку, и больше никакие мужчины, кроме него, не приходили к ней.
Руен Везунчик не хотел ссориться с теми, кого Берана любила, потому что хотел, чтоб она полюбила и его. Счастливчики притягивают удачу, так он считал. Только сумасшедший мог счесть Берану счастливицей, но Руен верил в сказку про шлюпку в открытом море, и знал, что даже просто выжить здесь, на этих берегах, где безраздельно властвовала Святая Инквизиция — невозможная удача для красавицы, не знающей ни слова по-испански, и ее чернокожей дочери. И он видел, как Берана дерется, знал, как она бесстрашна и безжалостна, понимал, что ее давно должны были убить, просто забить до смерти в какой-нибудь драке. У Руена Везунчика были свои резоны. Может, он и не ошибся, кто знает?
Они вместе ходили в море семь лет. И за эти годы попались лишь однажды. Всего один раз. На Троицу. Беране только-только исполнилось шестнадцать…
Их даже не пытались поймать, их, наверное, узнали. Кто еще ходил в море с девчонкой? Только Везунчик. Об этом было известно всем, во всех портах Гибралтара. Да, их, наверняка, узнали. Из-за нее. И поняли, что ловить бесполезно. За семь лет никто, никогда не смог их поймать. А их пинасе хватило двух залпов картечи.
Первый вспахал осколками лицо Руена. Ошеломленную Берану залило кровью… Только что Руен был живым человеком. Только что. И в один миг превратился в мешанину костей и алой плоти.
Она закричала от страха и ненависти, она кричала, забыв слова, она словно превратилась в животное, разъяренное и испуганное. И когда грянул второй залп — прыгнула в воду, чтобы подплыть к тому кораблю. Вскарабкаться на борт. Убить их всех. Всех!
А в себя пришла уже на Тарвуде. В больнице академии магов.
Две картечины, которые вытащили из нее, она хранила до сих пор. Будет хранить всегда. Но никогда не поверит, что эти огромные куски металла и правда были в ней. Один — в сердце, второй — в легком. Такие большие. Такие… смертельные. Берана хотела бы выбросить их, но не могла. Не получалось. А когда она видела их, ей становилось больно. Тело вспоминало, как его резала раскаленная сталь. А душа вспоминала все остальное: силуэт летящего под всеми парусами корабля, азартную улыбку Руена… И сразу — алые, белые, сизые, горячие брызги. Кровь. Смерть. Боль. Такая же страшная и сильная боль, как от врезающейся в тело картечи.