Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания
Шрифт:
ЖУКОВСКИЙ. Все перемелется – будет мука. Помни о главном: твои стихи важней, чем всякая оппозиция. Даже мятежники это поняли. Бог им судья, но тебя они сберегли.
ПУШКИН. Кто знает? Никто ничего не знает.
ЖУКОВСКИЙ. О чем ты, право? Ну что тут знать?
ПУШКИН. Кто знает – сберегли или нет? Кто знает, кто для жизни важней: кто действует или кто созерцает?
ЖУКОВСКИЙ. По мне, слава первых всегда на крови, а слава вторых рождена их мыслью.
ПУШКИН. Нет, отче, ответ не так прост, не так прост. Скажи, когда нравственней человек: когда он возвыситься хочет
ЖУКОВСКИЙ. Ах, Александр, мудрость и ты – две вещи несовместные. Но прояви ее хоть однажды. Тем более когда ее диктует благодарность.
ПУШКИН. Только и слышу со всех углов! Можешь ты объяснить мне толком? За что я должен благодарить?
ЖУКОВСКИЙ. Охотно. Часто тебе отказывали в деньгах? А ведь ты просил их не раз и не два.
ПУШКИН. Твоя правда.
ЖУКОВСКИЙ. Тебя допустили к историческим занятиям? Ты и сам об этом мечтал, а тебе еще положили жалованье. Этого места домогались многие.
ПУШКИН. Ты прав.
ЖУКОВСКИЙ. Тебе простили твои писанья? Ты знаешь, о чем я говорю.
ПУШКИН. Простили.
ЖУКОВСКИЙ. Простил тебе государь тот день, когда ты ему объявил в лицо, что, будь ты в столице, был бы врагом его?
ПУШКИН. Простил и тот день.
ЖУКОВСКИЙ. Что ж тебе не ясно?
ПУШКИН. Решительно все. Как я жил, как писал. Куда плыл все годы, куда пристал. Все смутно, все сейчас точно смешалось. Ясно же лишь одно, лишь одно. Тот день, который ты мне припомнил, тот день и был вершиною жизни. Я с царем говорил как равный. После того я стал холоп.
ЖУКОВСКИЙ. Бог с тобой, Александр.
ПУШКИН. Холоп, холоп.
ЖУКОВСКИЙ. Ты не в себе, вот еще беда!
ПУШКИН. Ничуть. Холопом быть – не беда. Не быть им – вот беда, вот несчастье!
ЖУКОВСКИЙ. Не смей унижать себя!
ПУШКИН. Разве ж не так? Разве по праздникам я не в ливрее? Не в шутовском колпаке? Кто ж я?
ЖУКОВСКИЙ. Ты – Пушкин. Пуш-кин. Гений России.
ПУШКИН. Гений? Нет. Гений горд. Независим. Гений не берет у правительства взяток. Он знает, даром не благодетельствуют. Тешишь тщеславье – плати покоем. Берешь покровительство – отдай достоинство. А вспомнил о чести – так мордой в грязь. Пиши письмо. Одно. Другое. А там и третье. Да что ж за пытка?! А хоть и так! Заслужил – терпи. (Хватает со стола куклу.) Что, проклятая обезьяна? На тебе, на! Знай свое место!
ЖУКОВСКИЙ. Господи, он сошел с ума! Где лед, где вода!
ПУШКИН (обессиленно). Не надо. (Садится.) Не надо. Прости. Я все сейчас напишу.
ЖУКОВСКИЙ (тихо). Государю?
ПУШКИН. Нет. Графу. Человек я служивый – значит, мне и писать по начальству. Да не гляди на меня с тоской. Не волнуйся. На этот раз – будешь доволен.
Ресторация Дюмэ. Пушкин, Вяземский и Соболевский обедают за общим столом. В конце стола – кавалергард и господин с удивленным лицом.
ПУШКИН. Однако ж как Соболевский прекрасен. Взгляните, какая томность в движеньях, какая нега в глазах.
СОБОЛЕВСКИЙ. Как у одалиски.
ПУШКИН. Как важен, как исполнен достоинства. Да что с тобой? Уж не кокю ли ты?
СОБОЛЕВСКИЙ. По-твоему, только одни рога придают человеку значительность? Я хорош собою – вот и весь сказ.
ВЯЗЕМСКИЙ. Мало что хорош, еще и респектабелен. Благонамеренный господин.
СОБОЛЕВСКИЙ. Намеренье всегда благое, да исполнение плохое. Что вы ликуете, черт вас возьми? Велика важность – новое платье.
ПУШКИН. Что платье, что под платьем, всем взял.
СОБОЛЕВСКИЙ. Вот в прошлом годе был я на славу – все старые девки пялили на меня лорнеты.
ВЯЗЕМСКИЙ. Истинно так, золотые усы, золотой подбородок.
СОБОЛЕВСКИЙ. И подбородок был хоть куда. Пушкин от зависти стал усы отращивать.
ПУШКИН. Милорд, усы – великое дело. Выйдешь на улицу – дядюшкой зовут. (Разливает вино.) Будь счастлив, и да будут боги благосклонны к чреслам твоим.
СОБОЛЕВСКИЙ (поднял бокал). Пусть встреча так же будет весела. Завтра, князь?
ВЯЗЕМСКИЙ. Неотвратимо.
СОБОЛЕВСКИЙ. В час добрый. Дочь вернется здоровой, сам будешь весь до костей продут европейскими сквозняками, станешь свеж, как морская волна. Вот и я копаюсь-копаюсь, а как в один день соберусь, только вы меня и видали.
ПУШКИН. Значит, и ты меня покинешь?
СОБОЛЕВСКИЙ. Что делать? Еще ненароком протухнешь. Ubi bene ibi patria.
ПУШКИН. Если бы так!
КАВАЛЕРГАРД (продолжает рассказ). Присутствие матери было некстати, и все-таки я решил рискнуть.
ГОСПОДИН С УДИВЛЕННЫМ ЛИЦОМ. Да как же – при матери? Не понимаю…
Кавалергард еще более понижает голос.
ПУШКИН. С богом, Сергей. Жизнь всех нас разбросит, смерть опять соберет.
ВЯЗЕМСКИЙ. Аминь.
СОБОЛЕВСКИЙ. Аминь.
Пьют.
ПУШКИН. Одно утешенье – не разгуляетесь. Слава господу, вышел апрельский указ. Домой, перелетные птички, домой. Летайте, но в пределах закона.
ВЯЗЕМСКИЙ. Ты прав. С каждым годом и с каждым указом мир отдаляется. Однако же милостив Бог. На Руси есть спасенье от дурных приказов.
СОБОЛЕВСКИЙ. Какое ж?
ВЯЗЕМСКИЙ. Дурное их исполнение. (Пьет.) Авось порядка у нас не будет.
ПУШКИН. Образцовая безнадежность.
ВЯЗЕМСКИЙ. Напротив, единственная надежда. Кланяйся от меня Сивилле.
ПУШКИН. Боюсь, что отъезд укрепит твои шансы. Давно известно, разлука сближает.
ВЯЗЕМСКИЙ. Не бойся, сближает один вальс. А тут моя хромота помехой. Скажи ей, что я уже тоскую. Впрочем, о ком же еще тосковать?
ПУШКИН. О Петербурге.
ВЯЗЕМСКИЙ. Увы, мой друг. Ум любит простор, а не ранжир.