Ничей (отрывок)
Шрифт:
Безрод продержался столько, что все остальные перестали друг друга мылить и изумленно, будто мухи на медом мазанное, повернулись к тем восьмерым, где девятым стал комок нервов, перекрученные, перевитые вымоченные в соленом вываре, сухожилия, нервущиеся, только гудящие от напряжения.
Гуща молчал и ничего не понимал. Вроде и пожил, и повидал, но вчера видел то, о чем только слыхивал краем уха, а вот сейчас, перед глазами... Он пытался найти всему объяснение, нашел, и такими вдруг мелкими показались
– Падай, падай, - шептал Моряй.
– искалечат! Да к лешему гордыню эту, падай!
Но Безрод не мог пасть раньше, чем все восьмеро поймут, что не трус пал, бегущий от боли, а беспамятный человек, сам отбивший всем восьмерым руки. Не восьмеро избили душегуба полуночного, а Ничей сбил кулаки восьмерым храбрецам. Так то!
Когда Безрод простился с памятью и лег на землю, без меры орошенную собственной кровью, все восьмеро тяжело дыша опустили руки. Весь гнев, все презрение ушли через кулаки, стояли битейщики пустые, ровно опустошенные медовые долбленки, и медленно полнили их изумление и восхищение. Сначала легло изумление на дно пустых душ, а сверху восхищение все приправило.
– Чего ж сам не бил-то?
– почесывая затылок, пробубнил Остряжь.
– Тебе сечься не сегодня завтра.
– Моряй снисходительно похлопал его по плечу.
– И ручонки-то побереги, кабы меч в сече не выпал.
Грустным выдался праздник урожая. Не удалось справить празднество как обычно, не резал княжь последний сноп в ближайшей веси, не варили питево хмельное, не водили девки хороводы, осиротеют свадьбами веси, если дойдет-таки дело до свадеб. Потому правили свадьбы теперь же. Княжь еще и подгонял старейшин весских, мол не откладывай жизнь на потом, живи сейчас, отберет полуночник потом - останемся с сейчас. И то хлебушко.
Кто-то из дружинных женился, но кто именно Безрод не знал, да и знать не хотел. Вчера только встал. Чужой пиршествам, безродина людям, Ничей сторонился всех, вылеживал себя сколь мог, а как встал, затворился на заднем дворе. В душе кошки скребли, поперва грешил на закат, такой багряный, что глаз резало, и оборачивалось перед глазами рдяное знамение кровью скорой да недоброй, но махнул рукой. Не иначе кровь еще с глаза не убралась, вот и мстится все вкрасне. День да ночь дал Жалощ дружинным на свадьбу, маловато, но и на том пусть благодарят. Женатые поди по женам исскучались, но ни жену приласкать, ни детей потетешкать сил нынче не оставалось. Безрод ухмыльнулся, силы всегда находятся только на дурость круглую, как бы в ввосьмером одному кости посчитать. Жалощ суров, жен отослал вглубь стороны, в леса, чтобы не отбирали последнее, на последнее должен вой меч покрепче ухватить, да идти в сечу спокоен за семейство.
За амбаром, там где открывалась вся губа целиком и
– Полуночник идет. Завтра.
– Безрод заговорил первый. Ворожец вздрогнул.
– И ты тоже сведал?
– Гляжу вот на море, и мстятся мне дороги крови на снегу. Снег рано падет.
– Да, раненько падет.
– А почему против восьмерых выстоял знаешь?
– Знаю. Дурак потому что!
– Не без того. А только пока не разузнаю, кто тот молодец был, что меня в бане здравил, не уйду.
– Ну-у, жить тебе, парень, вечно! Стюжень улыбнулся.
Ну не хочет старик говорить, и не надо в душу лезть. А пустил бы - полез. А вот к себе - нет. Прячется там что-то страшное, пробовало вылезти в кругу с теми восемью битейщиками, едва не выпустил, едва не дал волю, на мгновеньичко, коротенькое мгновеньичко так стало страшно, что и без этих восьмерых едва не помер. Уж как душу запахнул - про то отдельную песнь певать.
– Поди догадался уже?
Безрод кивнул, разжевал стебелек мурмурки, горький, терпкий. Теперь ясно видел свою погибель. И на том спасибо, что от меча помереть доведется или секиры, а не от вервия волосяного.
– А выдюжишь седмицу, я того, с рукой, что ты в переулке свернул, разговорю.
– Поздно уж. Да и ни к чему то.
– Не тебя так память о тебе очищу.
– Ты вот что, ворожец, живет в гончарном конце у Жичихи Тычок, старичок. Хороший старик. Не дай пропасть, как уйдут полуночники-то.
Стюжень заглянул в глаза Безроду, но Безрод глаза прятал, не показывал. Все в землю глядел. Нельзя давать другим пить обреченность из твоих глаз, то твои мертвые воды, и только твои, сам пей, исплавай вдоль и поперек, да все сам, не подпускай к ним других.
– Ты должен выдюжить.
– Я должен?
Безрод улыбнулся. Все кому он был должен, пируют нынче у Ратника, и так странно было слышать про какие-то долги, что не сдержал Ничей улыбки. Вещий сон. Даже тот старик не знал его погибели и уж всякому дурню то теперь ведомо, что не протянет Безрод и седмицы.
– А меч твой я у себя держу. И пальцем иной не трогает.
Безрод кивнул.
Стюжень ухмыльнулся в бороду, отвернулся.
– А насчет княжа попомни.
Ослышался? Не бросил, не отвадил мысль глупую? Все о том же?
– Рот прикрой, душа вылетит не поймаешь.
– Ворожец поднялся и на прощанье напомнил:
– Попомни.
Ни свет ни заря впередсмотрящие переполошили Сторожище:
– Корабли! Тьмы тьмущие!