Ничто. Остров и демоны
Шрифт:
Он поглядел на меня.
— Так… Мне бы нужно сказать тебе, как говорят нищие: «Благослови тебя господь!» Но я скажу другое: не оставляй ты ее одну это время, будь с нею… С нею творится что-то неладное. Это точно. По-моему, она несчастна.
— Но почему же?
— Если бы я это знал, Андрея, мы бы не рассорились. Мне бы не пришлось просить тебя не оставлять ее одну, я и сам мог быть с нею. Наверно, я неправильно повел себя, не захотел понять ее… А теперь, когда я все это обдумал, я делаю ужасные глупости, лишь бы увидеть ее, выслеживаю на улице, а она и слушать меня не хочет. Бежит, едва завидит. Вчера вечером я написал ей письмо… Не перечитывал, иначе
— Хорошо, скажу.
Всю остальную дорогу мы молчали. Речи Хайме казались мне невнятными, но именно эта их неопределенность и волновала меня.
— Куда тебя отвезти? — спросил Хайме, когда мы въезжали в Барселону.
— На улицу Монкада, если нетрудно.
Ни о чем не спрашивая, он отвез меня. У входа в старый особняк, где была мастерская Гиксолса, мы простились. Как раз в это время к дому подошел Итурдиага. Они поздоровались с Хайме, по-моему, очень холодно.
Едва мы вошли в студию, как Итурдиага закричал:
— Известно ли вам, что эта сеньорита прибыла сюда на машине? — И добавил — Мы должны предостеречь ее от дружбы с Хайме.
— Да неужели? Почему же?
Понс с грустью посмотрел на меня.
По мнению Итурдиаги, этот Хайме просто полное ничтожество. Он из богатой семьи, отец его был когда-то знаменитым архитектором.
— Маменькин сынок, и больше ничего, — сказал Итурдиага. — Никакой инициативы: он из тех, кто всю жизнь бездельничает.
Хайме был единственным сыном, он избрал тот же путь, что и отец. Когда война началась, Хайме прошел половину курса, а когда кончилась, оказался сиротой, обладателем довольно большого состояния. Чтобы стать архитектором, ему нужно было сдать экзамены еще за два курса, но он бросил занятия, предался увеселениям и по целым дням ничего не делал. В глазах Итурдиаги он был личностью никчемной. Помню, что Итурдиага сидел, поджав по-турецки ноги, с видом ангела правосудия и весь пылал от негодования.
— А ты, Итурдиага, когда начнешь готовиться к государственным экзаменам? — улыбаясь, спросила я, едва он замолчал.
Итурдиага бросил на меня надменный взгляд. Развел руками. Потом продолжил свою диатрибу против Хайме.
Понс внимательно наблюдал за мной, его взгляд раздражал меня.
— Кстати, вчера вечером я видел этого Хайме в одном кабаре на Параллели, — сказал Итурдиага. — Сидел один, такой скучный, как обезьяна в клетке.
— А ты что там делал?
— Черпал вдохновение. Собирал типы для своих романов; к тому же я знаю там одного официанта, который добывает мне настоящий абсент.
— Как бы не так! Подкрашенную в зеленый цвет воду — вот что он тебе добывает! — насмешливо заметил Гиксолс.
— Нет, сеньор, не воду! Но послушайте, что я вам расскажу! Я сразу, как пришел, хотел вам рассказать об одном новом приключении, да вот отвлекся. Вчерашним вечером повстречал я идеальную женщину, родную мне душу. Мы влюбились друг в друга, не обмолвившись и словом. Она иностранка. Наверное, русская или норвежка. У нее славянские скулы, а таких таинственных мечтательных глаз я еще в жизни не видел. Встретились мы в том самом кабаре, где сидел Хайме, но она там была совсем не к месту. Невероятно элегантная; тот тип, с которым она пришла, пожирал ее глазами. А она на него не очень-то глядела. Скучная сидела, раздраженная… Вдруг она
— Ну, Итурдиага, узнаю тебя. Потом окажется, что ей сорок лет, волосы крашеные, а родилась она в Барселонете [6] …
— Гиксолс! — завопил Итурдиага.
— Прости, но я ведь знаю твои штучки.
— Ну, так моя история еще на этом не кончается. В этот миг тот тип, что был с нею, вернулся, — он уходил платить по счету, — и они поднялись. Я не знал, что мне делать. И вот, когда они подошли к дверям, девушка обернулась и посмотрела в глубь зала, словно искала меня… Друзья! Я вскочил, даже за кофе не заплатил…
6
Барселонета — пригород Барселоны.
— Кофе, значит, пил, а не абсент.
— Не заплатил за кофе, кинулся следом… Но моя белокурая незнакомка и ее спутник сели в такси… Что тут со мною творилось! Не передать словами этого смятения чувств… Ведь когда она посмотрела на меня в последний раз, у нее в глазах светилась истинная печаль. Глаза почти звали прийти ей на помощь. Сегодня я как безумный весь день искал ее. Друзья, мне необходимо найти ее! Такое случается с нами лишь раз в жизни.
— А с тобой, Итурдиага, как с существом избранным, каждую неделю…
Итурдиага поднялся и принялся расхаживать по студии, посасывая трубку. Вскоре пришел Пухоль и привел с собою грязную-прегрязную цыганку. Хотел предложить ее в натурщицы Гиксолсу. Совсем девчонка, рот огромный, полон белых зубов. Пухоль очень выхвалялся ею, водил под руку. Хотел дать понять, что она его любовница. Я понимала, что мое присутствие ему очень мешало и что он разозлился на меня, — ему так хотелось покрасоваться перед друзьями.
А вот Понс всячески старался показать, что он очень мне рад. Он принес с собой пирожные и вино и хотел отпраздновать успешное окончание учебного года. Праздник удался на славу. Цыганку заставили танцевать, она оказалась грациозной и гибкой.
Из студии мы вышли довольно поздно. Мне захотелось пойти домой пешком. Итурдиага и Понс пошли меня провожать. Ночь встретила нас во всем своем июньском великолепии: теплая и розовая, словно над улицей пролилась кровь из сладостно разверстой в небесах раны.
Когда мы поднимались по проспекту Лайетаны, я невольно взглянула на дом Эны, вспомнила свою подругу и те странные слова, которые Хайме просил ей передать. Я думала обо всем этом и вдруг увидала Эну. Она шла под руку с отцом. Великолепная была пара, оба красивые, элегантные. Она тоже меня заметила и улыбнулась. Конечно, она возвращалась домой.
— Подождите немножко, — сказала я ребятам, прервав разглагольствования Итурдиаги.
Перебежав улицу, я догнала Эну как раз в тот момент, когда они с отцом входили в подъезд.
— Можно сказать тебе два слова?
— Конечно. Ты и не знаешь, как я тебе рада. Поднимешься к нам?
Это было равносильно приглашению на ужин…
— Нет, не могу. Друзья ждут.
Энин отец улыбнулся.
— Я пошел, девчурочки. Ты сама поднимешься, Эна. — И он помахал нам рукой.
Отец Эны был родом с Канарских островов, и, хотя большую часть жизни провел вдали от них, у него сохранилось пристрастие к ласковым словечкам, свойственное тем местам.