Ничто. Остров и демоны

Лафорет Кармен

— Это ты, Глория? Ты, дочка? Да? — Голос ее звучал испуганно и беспомощно.

Я поняла, что Глория плачет…

— Идите вы спать, мама! Оставьте меня в покое! — крикнула она.

Потом бросилась, всхлипывая, к своей комнате:

— Хуан! Хуан!

Пришла бабушка:

— Молчи, дитятко, молчи… Хуан ушел. Сказал, что не спится…

Все смолкло. Послышались шаги на лестнице. Вернулся Хуан.

— Вы что, все не спите? Что случилось?

Долгое молчание.

— Ничего, — ответила наконец Глория. — Пошли спать.

Иванова ночь обернулась для меня событиями, чересчур

уж странными. Я стояла посреди комнаты, напряженно впитывая каждый шепоток в доме, и внезапно ощутила острую боль в горле — его словно сдавили. Руки у меня похолодели. Кто может постичь смысл слов и бесчисленное множество нитей, соединяющих людские души? Уж конечно, не молоденькая девушка, какой я была в ту пору. Чувствуя себя больной, повалилась я на кровать. Совсем в мирском значении пришли на ум слова из Библии: «Имеют глаза и не видят, имеют уши и не слышат»… Моим глазам, которые стали круглыми — так широко они открылись, моим ушам, которые были изранены услышанным, не удалось уловить во всем этом никакого подспудного дрожания, никакой глубинной ноты… Нет, мне казалось невозможным, чтобы Роман, очаровывавший своею музыкой Эну… Невозможным, чтобы он внезапно, безо всякой причины стал умолять Глорию, он, который столько раз при мне издевался над нею, оскорблял ее на людях. Причину эту не улавливали мои уши в нервном жужжании его голоса, ее не удавалось разглядеть моим глазам среди густой сияющей синевы ночи, вливавшейся в комнату через балконное окно… Я накрыла лицо, чтобы слишком безмерная и слишком непонятная красота этой ночи не била мне в глаза. И в конце концов заснула.

Проснулась я, увидев сон про Эну. Незаметно моя фантазия связала ее с подлыми, предательскими словами Романа. Горькое чувство, которое в те дни сразу же охватывало меня при мысли о ней, совершенно меня затопило. Поддавшись порыву, я побежала к ней, даже не зная, что скажу, охваченная одним желанием: защитить от моего дядюшки.

Я не застала свою подругу дома. Мне сказали, что сегодня именины ее деда и что она проведет весь день на даче старого сеньора в Бонанове. Услышав это, я страшно взволновалась, мне стало казаться совершенно необходимым повидаться с Эной. Немедленно поговорить с нею.

На трамвае я проехала через всю Барселону. Помню, утро было чудесное. Деревья в садах Бонановы стояли отягченные цветами, и красота этого утра подавляла мой дух, тоже чересчур отягченный. Мне казалось, что я тоже вот-вот расплещусь, как расплескивались через глинобитные ограды цветущие ветви жимолости, сирени, бугенвиллей: так сильны были во мне нежность к подруге и тоскливый страх за ее жизнь и мечты…

Кто знает, быть может, и за всю нашу дружбу я не пережила таких прекрасных, наивных мгновений, как во время этой бессмысленной прогулки среди цветущих садов сияющим утром Иванова дня.

Вот наконец и нужный мне дом. Железные ворота; сквозь прутья виден большой квадрат газона, фонтан и две собаки… Я не знала, что сейчас скажу Эне. Не знала, как сейчас снова сказать ей, что никогда не будет Роман достоин соединить свою жизнь с ее жизнью. С жизнью Эны, блестящей Эны, такой любимой благородным и добрым человеком — Хайме… Я была уверена, что стоит мне заговорить, как Эна поднимет меня на смех.

Прошли долгие минуты, полные солнца. Я стояла, прижавшись к прутьям высокой садовой решетки, и не решалась позвонить.

Неожиданно стеклянная

дверь, выходившая на белую террасу, с грохотом распахнулась, появился маленький Рамон Беренгер и с ним черноголовый мальчик — его двоюродный брат. Они сбежали с лестницы в сад. Тут ни с того, ни с сего мне стало так страшно, будто меня схватили за руку, когда я рвала чужие цветы. И я тоже кинулась бежать, не в силах перевести дух — лишь бы скорее скрыться… Придя в себя, я посмеялась над собой, но к решетке уже не вернулась. Как утром мною внезапно овладело волнение за судьбу Эны и нежность к ней, так сейчас безмерная депрессия уже захватывала меня. К концу дня я и не помышляла о том, чтобы одним прыжком преодолеть пропасть, которую сама Эна разверзла между нами. Мне показалось, что лучше предоставить событиям идти своим чередом.

Я услышала собачий вой: пес, выскочив из комнаты Романа, в страхе мчался вниз по лестнице. На ухе у него алела отметина — след зубов Романа. Я вздрогнула. Три дня Роман провел взаперти. По словам Антонии, он писал музыку, не выпуская изо рта сигареты. Атмосфера была тоскливая. Должно быть, Гром узнал, какое настроение эта атмосфера нагоняет на его хозяина. При виде пса, укушенного Романом, служанка затряслась, будто отравленная ртутью. Ухаживая за собакой, она сама стонала, только что не выла.

Я взглянула на календарь. Три дня прошло с той синей ночи. И до именин Понса оставалось три дня. Душа моя трепыхалась — так не терпелось мне бежать из этого дома. Мне уже почти казалось, будто я люблю моего друга, стоило лишь подумать, что он поможет мне воплотить в жизнь мое отчаянное желание.

XVIII

Ночи улицы Арибау, — воспоминания о них иногда накатывают на меня, — ночи эти текли черной рекой под мостами дней, и застоявшиеся испарения их клубились бредовыми кошмарами.

Мои первые осенние ночи — вспоминаю я их, вспоминаю и первые мои тревоги, оживавшие этими ночами. Зимние ночи, пропитанные тоскливой сыростью. Внезапное пробуждение от резкого скрипа стула и нервный озноб, пробегающий по спине, когда в глаза тебе вонзаются два светящихся кошачьих глаза. Эти стылые ночные часы принесли с собой мгновенья, в которые жизнь сбросила передо мной стыдливые покровы и предстала голой, выкрикивая о себе интимные подробности, печальные и отталкивающие. Интимные подробности, которые утро бралось начисто стереть, будто их никогда и не было… Потом наступили летние ночи. Сладостные средиземно-морские ночи спустились на Барселону, залили город лунным соком и ароматами моря — нереиды расчесывали свои водяные волосы, струящиеся по их белым плечам и золотым чешуйчатым хвостам. В одну такую жаркую ночь голод, тоска и молодость довели меня до галлюцинаций: тело жаждало ласки, жадное и измученное, как иссохшая земля перед грозой.

Но едва я, усталая, разбитая, вытягивалась на постели, в голове у меня начинало гудеть и стучать. Голову надо было класть совсем низко; я лежала без подушки и чувствовала, как боль медленно затихает, заглушаемая множеством знакомых звуков на улице и в доме.

Сон приходил волнами, я погружалась в него все глубже, пока не наступало полное забытье, — у меня больше не было ни тела, ни души. А жара дышала мне в лицо, обжигая крапивой, и я снова просыпалась с ощущением страха и подавленности, словно в каком-то кошмаре.