Ничто. Остров и демоны
Шрифт:
Подавленная, Марта наклонила голову, разглядывая дорожки сада, по которым они проходили. Ее угнетала мысль, что ей приятнее было бы подняться к себе на чердак и читать, чем разговаривать с Онестой.
Когда тетка увлекла ее к стоявшей в саду под зонтом скамейке-качалке и, усадив рядом, продолжала болтать о себе, о своих поклонниках, о том, как семья вмешивается в ее личные дела, и о всяких других нудных глупостях, на Марту напала зевота, и ей захотелось заткнуть тетке рот. Однако через несколько минут, безо всякого перехода, Онеста заговорила о художнике Пабло, друге их семьи, приехавшем вместе с ними, и Марта оживилась. Судя по словам Онесты, он был очень несчастным человеком, потому что ради денег женился на ужасной женщине, которая курила сигары и командовала им. Но,
— Знаешь, он ведь очень сильный. Хромота осталась у него от болезни, перенесенной в детстве. Не думай, что у него нет ноги или что-нибудь в этом роде. Он очень хорошо сложен…
Проговорив это, Онеста покраснела. Но Марта ничего не заметила. Слушая тетку, она в то же время ловила звуки рояля — в музыкальной комнате играл Даниэль.
— Он женился из благодарности на сумасшедшей старухе, которая покупала подряд все его картины. Но он может развестись — их брак только гражданский…
Конечно, Марта не знала, что жена Пабло была гораздо моложе Онесты, но все же заметила, что, говоря о женитьбе Пабло, ее тетка то и дело впадала в противоречия.
— Так он женился из благодарности или ради денег? Он сам тебе говорил?
— Детка… ну неужели он будет говорить мне такие вещи?
— А может быть, по любви?
— Нет… его жена ужасная женщина. Она не давала ему писать… Это Пабло мне действительно говорил. Он говорил, что теперь он снова сможет работать. И кроме того — подумай! — она курит сигары. И она, — Онеста понизила голос, — на стороне красных, это точно. Об этом надо молчать, чтобы не повредить бедняжке Пабло, но она из тех женщин, которые устраивают митинги и тому подобное.
— Ты знакома с ней?
— Да, в Мадриде мы как-то… Она ужасная… Бедный, бедный Пабло!
— Ты же говоришь, что он гений?
— Да.
— Так нечего называть его бедным.
Голос Марты звучал так раздраженно, что Онеста опешила. Марта тоже смутилась. Она сама не понимала, как могла осмелиться разговаривать с теткой таким тоном и почему рассердилась. Не знала она и того, что сейчас, когда она сидела рядом с этой болтливой женщиной, которая внушала ей глубокую антипатию, было особенно заметно, что ее большой рот удивительно похож на рот ее собеседницы.
Скамейка плавно покачивалась. Напротив них стена, оплетенная ползучими розами, жарко пылала на солнце. Среди вьющейся зелени пряталось окно спальни Пино.
Пино проснулась поздно. На душе у нее было тяжело. В последнее время это случалось с ней часто. Вслед за днями неестественной судорожной оживленности наступали дни черной тоски. Хосе давно уже встал, не разбудив ее. Окна комнаты были плотно закрыты, жалюзи опущены. Только тоненькая светлая полоска лежала на потолке. Свет проникал из двери в ванную, которую Хосе оставил открытой; комната была погружена в полумрак. Пино пошевелилась. Все тело было налито свинцом, поясница нестерпимо болела, — казалось, при малейшем движении позвоночник вот-вот переломится; сердце билось сильно, неровно. Дикий страх на мгновение парализовал ее и тут же заставил сердце колотиться с бешеной силой. «Неужели я и вправду больна? Я скоро умру?» В ужасе она вспомнила лицо кухарки Висенты, когда та проходила мимо, украдкой поглядывая на нее. Пино боялась махореры. Когда Пино навещала мать, чтобы немного поплакать на ее могучей груди, та тоже предостерегала ее от Висенты. Говорили, что махорера сразу узнает тех, у кого на лице лежит печать близкой смерти. Она сказала недавно про служанку Лолилью, худенькую, но всегда румяную, что от нее «несет смертью». Приглядевшись, Пино увидела, что девушка иногда останавливается, задыхаясь, посреди лестницы, что губы у нее странного лилового цвета… Пино не стала обращать внимания на Висенту, но решила показать Лолилью доктору дону Хуану. Дон Хуан — святой человек, но никто лучше нее не знал, что особой наблюдательностью он не отличается. Просьба Пино очень удивила доктора, он пощупал у Лолильи пульс,
«Если б я жила в Лас-Пальмас, я бы до этого не дошла, здесь я зачахну», — думала Пино. У них дом в Лас-Пальмас, старинный двухэтажный дом в районе Вегеты, запертый со дня смерти дона Рафаэля, деда Марты. Это просто преступление держать такой прекрасный дом, полностью меблированный, и не жить в нем, а торчать в проклятой деревне, где нет никаких развлечений.
Пино толком не знала, чего она ждала, выходя замуж за Хосе. У нее были, конечно, какие-то надежды, надежды на обеспеченность, которой ей не хватало. Иногда, проезжая по улицам города в большом новом автомобиле, она ощущала прилив гордости, но чаще всего сетовала на свое замужество, эту западню, в которой гибла ее молодая жизнь.
— Имей терпение, — говорила ей мать. — Мужчины меняются. Он не вечно будет держать тебя в четырех стенах, вы еще поездите…
Потом эта жизнерадостная женщина начинала сердиться:
— Но теперь во время войны ехать некуда… Не знаю, какого черта тебе надо! Твои подруги умирают от зависти.
Когда Пино принималась плакать, ее мать задумывалась и в конце концов давала дельный совет:
— Тебе надо добиться, чтобы вы переехали в Лас-Пальмас. Пусть для сумасшедшей возьмут сиделку. Тереса отлично может прожить в усадьбе с Висентой и с дочкой.
Слыша эти слова, Пино успокаивалась. Она даже начинала смеяться, будто черная тяжесть, давившая ей на сердце, наконец позволяла вздохнуть. Ее мать умела жить, и скучать ей было некогда. Она служила экономкой в доме дона Хуана, врача семьи Камино. Злые языки утверждали, что она играла в этом доме и другую роль, и Пино, очень загордившаяся после свадьбы, сердилась на мать, почему та не заставит старого доктора жениться.
— Ах, да оставь меня в покое! Ты хочешь, чтобы я вышла замуж и стала такой же истеричкой, как ты?.. Это для молодых. Я уж ничем не обольщаюсь.
Но кое-чем она все-таки обольщалась. Ей нравилось хозяйничать в доме у дона Хуана, вникать в дела больных, ходить с приятельницей в кино, хорошо поесть. Когда Пино слишком уж плакалась на судьбу, мать звонко шлепала ее по ягодицам.
— И ты говоришь, что несчастна? С таким-то задом! Видно, тебе живется неплохо. Я в твои годы работала, точно лошадь, чтобы кормить тебя, девочка… И чего еще тебе надо!
Навестив мать, Пино утешалась. Спокойная и довольная, она разваливалась рядом с Хосе в красном автомобиле. Но стоило только машине покинуть разморенный город и выехать на Центральное шоссе, ведущее к Тарифе и Монте-Коельо, как Пино снова впадала в тоску. Темная эвкалиптовая аллея среди виноградников, соединявшая шоссе с парком, казалась ей жадной пастью, заживо заглатывавшей ее. Всего четверть часа езды отделяло усадьбу от города, а ей чудилось, будто она живет в ином мире.
Который час? Наверное, одиннадцать. С минуты на минуту за ней придет Висента: Тересе пора делать инъекцию. Махорере безразлично, завтракала Пино или нет, здорова она или больна. Пора делать инъекцию. Если бы Пино взбунтовалась, старуха сразу же заявила бы Хосе, что надо пригласить сиделку, Пинито устала. Достаточно уже ворчала старуха, что нехорошо оставлять Тересу одну по ночам, хотя спальня Хосе и Пино была рядом. Висента сама хотела спать в комнате Тересы, но на это Пино никогда бы не согласилась… Раз Хосе часто по ночам уходит из спальни, молодых служанок надо сторожить как следует. И Пино ни за что не пригласила бы сиделку. В этом доме и так слишком много женщин. Среди стольких юбок Хосе совсем избаловался. Все эти мысли лишали Пино покоя. Каждый раз, когда она заговаривала о том, что единственное и неотложное решение всех проблем ее жизни — переехать в Лас-Пальмас, оставив Тересу здесь, Хосе выходил из себя. Пино плакала.